империя человеческого знания никогда не погибнет, если вдруг угаснет какая-то династия, ибо правда, как и прежде, венчает новых императоров на царство земное.
Однако те мысли, кои мы вывели здесь, как принадлежащие Пьеру, нужно с бережением отделить от наших собственных суждений о нем. В те времена он и слыхом не слыхал о взаимосвязи и партнерстве глупости и постижения и не знал, как они способствуют развитию интеллекта и духовному росту; и посему Пьер пылко ругал себя за безрассудство и начал колебаться в душе; не доверял он коренному перевороту во всех своих чувствах, что привел его к вопиющему нарушению приличий да глупым поступкам, а недоверие к себе самому – худшее из возможных. Но сие последнее шло у него не от сердца, ибо сами небеса, как он чувствовал, одобряли его и слали ему свои благословения; а недоверие то испытывал его разум, который, не умея поддержать мужественное и благородное начинание его сердца, казалось, обрушился с упреками на самое начинание.
Но, несмотря на то что у пылкого сердца всегда найдется подходящий бальзам, чтобы уврачевать даже саму плачевную ошибку, совершенную разумом, все ж таки, пока сердце будет его изыскивать, это послужит страдальцу весьма скромным утешением, и он успеет впасть в несказанную меланхолию. И тогда ему представляется, что самые благие и праведные дела, кои мы замыслили в сердце своем исполнить, годны лишь для прекраснодушных умственных восторгов, но никогда они не выльются в обычную подготовку для претворения их в действительные деяния; и оттого мы мыслим так, что уже пытались воплотить свои начинания в жизнь, однако проявили себя отъявленными бракоделами и чрез то покрылись несмываемым позором. И вот тогда-то объявляются всегда недобитые предводители заурядности, да условностей, да общепризнанного здравого смысла и возобновляют свои атаки; наваливаются всем скопом, стоит душе открыться для сомнения; бессердечно улюлюкая, выставляют они на посмешище любое великодушие, провозглашая его не чем иным, как обыкновенным чудачеством, от которого в дальнейшем нас излечивают мудрость и жизненный опыт. Человека будто вяжут по рукам и ногам да влекут беспамятного в том направлении, в каком пожелают, а всему виной его же нерешительность и сомнения. Тьма, торжествуя, вздымает стяг свой над сей жестокой бранью, а человек никнет и падает замертво под ее натиском.
Таким же в точности было и душевное состоянье Пьера, когда он в два часа пополуночи, повесив голову, переходил границу поместья Седельные Луга.
В самом центре молчаливого сердца особняка, где полным-полно слуг и служанок давно спали крепким сном, Пьер бодрствовал в своей комнате, сидя за привычным круглым столом да возясь с книгами и бумагами, кои он три дня назад вдруг забросил ради неожиданного и куда более увлекательного предмета. Сверху, самые заметные среди прочих, лежали «Ад» Данте и «Гамлет» Шекспира.
Блуждал рассеянный его разум, блуждали рассеянные его руки.
Вскоре он увидал, что держит в руке раскрытый «Ад», и глаза его прочли следующие строки, кои путем аллегорий, в изгибах терцин[109] отверзали недра жизни человеческой:
Он выронил обрекающий том из рук; он склонил обреченную голову на грудь.
Блуждал рассеянный его разум, блуждали рассеянные его руки. Прошло несколько мгновений, и он увидал, что держит в руке раскрытого «Гамлета», и глаза его прочли следующие строки:
Он выронил из рук том, в коем было слишком много правды, а окаменевшее сердце упало в нем с глухим стуком, словно то полетел вниз булыжник в пересохший колодец замка Карис брук[112].
Смертный муж Данте Алигьери вынес неслыханные обиды и унижения, коим подвергал его мир, и Данте-поэт завещал миру свое бессмертное проклятие, воплощенное в величественном проклятии «Ада».
Когда ярый язык да политические остроты привели к тому, что никто не сострадал ему больше на этом свете, поэт обрел лихую союзницу в своей огненной музе, и та сдерживает натиск огромной массы человеческих душ, навеки отказав им во всяком сострадании на том свете. К счастью и несказанному удовлетворению дилетанта в литературе, ужасающие аллегорические смыслы «Ада» недоступны беглому взгляду, но, к несчастью для молодых серьезных искателей правды и яви, стоит только этим страшным истинам впервые открыться их взору, как они начинают незаметно пропитывать ядом те участки их кожи, кои предварительно не защитили главным противоядием – неослабным чувством безопасности, кое свойственно лишь первейшим в своем развитии душам да глубочайшим мыслителям.
Судите ж тогда, о вы, вы, благоразумные заседатели, душевное состояние Пьера, сколь глубоко проникли в него слова Данте.
Если бы тот дух всепроникающего сомнения да глубинные смыслы «Гамлета», этой многозначной трагедии, смыслы, кои благоразумно скрыты от всех, кроме величайших знатоков, свести к одной-единственной морали, годной для повседневной жизни человеческой, она гласила бы следующее: что все размышления ничего не стоят до тех пор, пока не начнут подкрепляться делами, что не по-мужски это – стоять в нерешительности, когда тебя раздирают на части противоречивые эмоции; и в тот же миг, как убедился он, что некто содеял непоправимое зло, разгневанный мужчина должен разить его, и, если возможно, с точностью и силой удара молнии.
