Эйлин

этим вечером раскрыть свою истинную натуру, если мы намерены упрочить связь между нами, мне нужно больше алкоголя, — так я думала.

Дверь санузла, выходящая на верхнюю площадку лестницы, была открыта настежь. Внутри ужасно пахло. Пол и стены были выложены розовой плиткой, стыки металлической фурнитуры сделались оранжевыми от ржавчины, пластиковая душевая занавеска покоробилась и побурела от плесени. Дверная ручка шаталась и не защелкивалась, из крана над ванной капало, да и сама ванна местами позеленела и воняла сыростью. На раковине тоже виднелись зеленые потеки, на бортике лежали истрепанная зубная щетка красного цвета и тюбик зубной пасты, выдавленный досуха. Под заляпанным зеркалом притулился тюбик губной помады. Я открыла его — ярко-розовая, почти до конца стертая помада. С перекладины душевой шторки свисали чулки телесного цвета. К засохшей пене на кусочке мыла прилипли короткие курчавые волоски. Я подумала про себя, что это, должно быть, лобковые волосы Ребекки. Я взяла мыло, намылила лицо, потом смыла пену и почувствовала себя немного лучше. Затем вытерла руки полотенцем и достала револьвер. Прикосновение к гладкому дереву и металлу успокоило меня. Я нацелила оружие на свое отражение в зеркале. Потом прижала револьвер к щеке — он был прохладный и твердый. От него пахло моим отцом — не едким безумием джина, как в те последние годы, а теплым, медовым запахом виски, как это было в детстве, когда мне не нужно было присматривать за ним. Я положила «Смит-и-Вессон» обратно в сумочку и поправила волосы перед зеркалом.

Прежде чем вернуться в кухню, я тихонько обошла площадку и заглянула в ярко освещенные комнаты наверху. Одна из них была спальней — покрывало с розово-зеленым цветочным узором, дешевая настольная лампа на тускло-коричневом комоде, уродливые золотые серьги на голубом блюдце, пустая банка пива. На двери шкафа висело зеркало. Я хотела увидеть гардероб Ребекки изнутри, но не посмела зайти так далеко. Если она на самом деле была неряхой, а ее элегантность и утонченность являлись лишь маскировкой, может быть, у меня все-таки была надежда. Соседняя спальня в тот момент мне мало о чем сказала: маленький деревянный стол, широкая кровать с голым матрасом, вентилятор на прикроватном столике и маленький плюшевый медведь рядом, на стене — карта Америки. В этом всем не было особого смысла, но я предположила, что Ребекка, должно быть, сняла дом со всей обстановкой, и ей было просто некогда прибрать его. Я посмотрела в зеркало. Оттуда на меня глянуло бледное изможденное лицо. Я выглядела как старуха, как труп, как зомби. Когда я попыталась улыбнуться, это помогло лишь чуть-чуть. Казалось нелепым, что прекрасная женщина хочет подружиться со мной. Сойдя вниз по лестнице, я надела маску, подобную той, что носил Леонард Польк, — спокойствие, уверенность, совершенная беззаботность.

Когда я снова села к кухонному столу, Ребекка опять деловито обшаривала шкафчики.

— Ага! — воскликнула она, поворачиваясь со штопором в руке. — Извини, слишком поздно. Давай допьем вино. — Разлила остатки по чашкам и снова сказала: — Спасибо, что принесла его.

— Думаю, это в каком-то смысле еще и вечеринка в честь новоселья, верно? Ведь ты же только что въехала сюда. — Я старалась, чтобы мой голос звучал бодро.

— Мне это нравится. Новоселье, да. Спасибо, — ответила Ребекка. — Это очень уместно. Нужно как следует обжить этот дом. Он такой обветшалый и грязный… — Она подняла воротник халата и приоткрыла рот, словно собираясь сказать что-то еще, но умолкла и сложила руки на груди.

— Ты давно здесь живешь? — спросила я. — Если ты не против таких вопросов.

— Я приехала в этот город всего пару недель назад, — отозвалась она, поправляя халат. — Надо сказать, я ожидала, что здесь будет холодно, но не настолько. Это просто жестокий мороз. Хуже, чем в Кембридже. Но снег — это очень красиво. Как ты считаешь?

Мы продолжали эту поверхностную беседу. Волшебство ушло. Мы словно бы сломали лед, но стылая вода сделала нас вялыми и сонными от переохлаждения. Я решила, что упустила свой шанс стать ей настоящей подругой. Ребекка открыла передо мной дверь, а я захлопнула эту дверь у нее перед носом. Я оказалась скучной. Мне нечего было внести в общение. Я делала жалкие попытки оправдать свою невыразительность общим унынием.

— Я нечасто куда-то выбираюсь, — говорила я Ребекке. — Зимой здесь почти нечего делать. Да и в любое другое время года тоже.

— Ты катаешься на коньках? — спросила она с фальшивым энтузиазмом — я чувствовала эту фальшь. Я отрицательно покачала головой, улыбнулась, затем добавила:

— Но если хочешь, я научусь.

— Да нет, всё в порядке, — заверила Ребекка.

Обстановка была ужасно неуютной. Стул был жесткий, в доме было холодно. И все же я прихлебывала вино, кивала и улыбалась изо всех сил. Я знала, что скрываю: свое разочарование, свои несбывшиеся фантазии, свою тоску. Что и почему скрывала Ребекка, было для меня абсолютной загадкой. Она пространно рассказывала о том, как обгорела на солнце летом, как у нее сводит судорогой руки, когда она ведет машину, о своих любимых художниках — насколько я помню, все они были представителями абстрактного экспрессионизма. Мы решили весной вместе съездить в Бостон, пройтись по художественным музеям, но мне все время казалось, что Ребекка прячется в каком-то отдаленном уголке своего разума, оставив рядом со мной только оболочку себя. Я думала: «Быть может, это все, чего я заслуживаю, — любоваться ею издали». С какой стати я могла решить, что такая женщина, как Ребекка — прекрасная, независимая, профессиональная, — на самом деле захочет свести со мной близкое знакомство? И что я вообще могу рассказать ей о себе? Я была никем, изгоем. Мне следовало быть признательной уже за то, что она ведет этот разговор. «Ты умеешь плавать? А кататься на лыжах? Где ты купила эту меховую шапку?» У меня складывалось впечатление, что она просто пытается из жалости развеселить меня, обратить в шутку мою скучную жизнь, старается подбодрить меня этими глупыми вопросами.

Наконец я сказала: