и легли спать на полу у дверей. Спать было холодно. Рано утром хозяйка пробовала выскочить из хаты, но ей не удалось. Вот ведь прыткая какая. Объяснить бы ей, в чем дело, но все равно ведь не поверит. Попили воды, закрыли снаружи дверь и пошли из деревни. Когда были уже на бугре, хозяйка вырвалась из хаты и побежала, видимо, сообщать о нас начальству. Но теперь это уже было не опасно, — успеем уйти.
Часов в 14 зашли в деревню, которая оказалась битком набитой техникой и войсками разных родов. Идти к начальству за содействием не было никакого желания… Зашли в хату, сидят человек шесть ребят в возрасте 16–17 лет. Мы попросили напиться, завязался разговор. Они были комсомольцы, и я им рискнул довериться. Рассказал, кто мы и дальнейшие планы. Романтика наших похождений их, видно, заинтересовала, и они обещали помочь. Принесли соленых огурцов, воды и дали нам по кусочку хлеба. Стали вырабатывать план: как выбраться из деревни, ведь она сильно охранялась, и как дальше идти? Нельзя было попадаться частям этой дивизии, так как нас снова могли направить в штаб, а там посчитать за дезертиров. Два паренька пошли на разведку и вернулись через полтора часа. Известными им ходами ребята вывели нас из деревни, минуя всех часовых, под какой-то железнодорожный мост. Мы с ними распрощались и тронулись в пугь… Так мы шли несколько дней полями, мимо населенных пунктов, питаясь подсолнухами, ночуя в стогах сена.
По нашим расчетам, скоро должен быть Купянск. По пути нам попалась большая дорога, которая должна была привести нас в крупный населенный пункт. Не доходя деревни, встретили мужчину, и он сказал, что до Купянска тридцать километров, а до деревни три, следовательно, до города останется двадцать семь километров. Стало теплее на душе… Там железная дорога, и дальше до дому будем добираться по ней. Ну, все позади — и питье воды из луж, и питание мерзлыми подсолнухами. Вперед! Показалась крайняя хата деревни, навстречу шел военный. Узнали, что часть, находящаяся в деревне, не входит в состав дивизии, от которой мы уходили. Дальше идти нет сил. Заходим в сени крайнего дома, а там висит свиная туша. Думаем, вот уж где мы поедим вдоволь. Заплатим, сколько потребуют. Деньги у меня были, примерно около двух тысяч рублей.
Открываем дверь, хозяйка приглашает в дом. Расспрашивает, кто мы, откуда и куда. Рассказали. Она видит, что мы голодные. Дает понемногу щей и горячего чаю. Больше, говорит, вам пока кушать нельзя. Расспросили у нее, как ближе пройти в сельсовет или правление колхоза. Пошли в сельсовет. Там дежурили пацаны, и один из них отвел нас к председателю колхоза на мельницу. Я ему рассказал, кто мы такие и какие наши дела. Он согласился оставить нас ночевать, но требовалась разрешение от Купянского райвоенкомата. С девушкой мы пошли в сельсовет, и она связалась с Купянским РВК. Военком говорит, чтобы мы прибыли в Купянск, я его упросил, чтобы он разрешил переночевать в этой деревне. Разрешение было дано, и он повторил его девушке. Пошли к председателю, и он нас определил в хату, предупредив женщину, чтобы она наварила в самом большом чугуне щей и побольше положила мяса, а сейчас дала бы перекусить. В хате шла побелка. Мы перекусили пшенной колбасы, натаскали воды, накололи дров, перенесли мебель, и к этому времени подоспели щи. За все время мы впервые от души наелись, настелили в комнате соломы, на солому постлали чистые дорожки, разделись и по-господски легли спать. Оказывается, председатель поселил нас у себя. Утром они нас накормили, а к вечеру мы прибыли в Купянский РВК, откуда были направлены на пересыльный пункт.
На пересыльном пункте нас допросили и выдали справку, одну на троих, что мы следуем в свою часть в город Липецк. С этой справкой пошли в продовольственный отдел пересыльного пункта, где нам на два дня выдали харчи на путь следования до Липецка. Итак, у нас в руках: некоторое количество колбасы, три буханки хлеба, чай, сахар, соль. На улице ночь. В нескольких домах просились переночевать, но никто таких оборванцев не пускает. По дороге встретили парня, который повел к себе домой ночевать, но ночевали мы у соседей, у них была большая хата. За ночлег оставили все оставшиеся у нас продукты. Из Купянска до станции Валуйки добрались пешком. Была уже зима. В одной из деревень нас чуть не зарубили топором, очевидно приняв за бандитов.
В Валуйки мы пришли днем на следующие сутки, голодные, холодные. Вокзал был забит красноармейцами, которые варили себе кашу-концентрат. Узнали у дежурного, что состав из платформ, на одной из которых стоят два трактора, а также одного крытого вагона отправляется скоро в сторону станции Острогожск. Мы забрались в тракторы, и скоро состав тронулся, но, отойдя от Валуек километров тридцать, поезд остановился и дальше не пошел. Пошли опять пешком, ночевали в деревне и днем пришли в Алексеевку. Далее — к Острогожску, не доходя до которого три километра Дмитриенко и Хицко совсем раскисли, упали в снег. Пришлось силой заставить идти дальше. Да я и сам еле двигался, сильно разболелась ушибленная нога. Когда пришли в Острогожск, по пути попалась военная столовая, и мы зашли туда. К нам, оборванным, грязным, подходит дежурный и просит освободить помещение. Я показываю ему справку и прошу, чтобы нас накормили. После некоторого раздумья он отвечает, что меня, как командира, покормят, так как это столовая комсостава, а остальных нет. Тут к нам подошли еще несколько человек комсостава и, узнав, кто мы и откуда, стали предлагать свои обеды, пристыдив дежурного. Покормили нас хорошо и на машине отвезли на станцию. От Острогожска мы пригородным поездом поехали до Лисок.
В поезде к нам пристал какой-то пьяный бурдыга и начал нести антисоветчину, ну и пришлось ребятам перед Лисками закрыть его в туалете связанного, с кляпом во рту… В Лисках мы пробыли почти целый день, дожидаясь поезда на Воронеж. Там мы раз шесть покушали, а за бритье бород, в которых было много мелкой угольной пыли, набранной нами в пути, парикмахер запросил по сто рублей, так как после каждой бороды, как он сказал, бритвы можно выбрасывать. Деньги были, и мы согласились. В Воронеж мы приехали вечером. В ресторане на вокзале мы отлично поужинали, и я отправил ребят в Липецк, отдав им справку. Сам остался до утра в Воронеже, чтобы проведать Валентину, свою невесту, и заодно отмыться от грязи. С первым трамваем поехал к ней на квартиру, но оказалось, что они с заводом эвакуировались на восток. Я вернулся на вокзал, тут мои нервы сдали, меня начал трясти озноб. До 16 часов я пролежал в забытьи в комнате агитпункта, где было поменьше народу. Поезд на Грязи отходил вечером. Я случайно встретил бабку, которая продавала красное вино, купил у нее две бутылки и пошел в ресторан обедать. Если я сейчас не заставлю себя поесть, то слягу в Воронеже и не доберусь до дома. Занял столик, заказал еду и, пока принесли закуску, выпил одну бутылку вина. Стало легче. И тут за столик, где я сидел, подсели подполковник и старший лейтенант и смотрят на меня во все глаза: что за штука — оборванный, грязный, сидит и пьет вино, ну а когда официантка принесла самую дорогую закуску, тут подполковник не выдержал и потребовал у меня документы. Я ему ответил: „Покушаю, покажу“. Он побежал в комендатуру, привел оттуда лейтенанта и говорит: „Вот он, этот диверсант, смотрите, и блондин такой же“. Вокруг столика стал собираться народ, а я продолжал есть. Подполковник кипятится, говорит: „Безобразие, он даже не реагирует!“ Лейтенант стоял, стоял, а потом и спрашивает: „Вы случайно не из экипажа Петелина?“ „Да, я и есть Петелин“, — отвечаю. „Ну и продолжайте обедать“, — сказал лейтенант и объяснил подполковнику и народу, что вокруг собрался: „Эти ребята возвращаются с полета на Варшаву. Один экипаж уже прошел и сказали нам, что, наверное, здесь же будут проходить и петелинцы. Ну а в каком виде они возвращаются, сами видите“.
Подполковнику стало неудобно, и он ушел, а я доел и отправился в комендатуру на вокзале, где мне сказали, что несколько дней тому назад прошел здесь и экипаж Гросула. (Тоже не вернувшийся с этого задания экипаж из одного полка с Петелиным. — /А. Г./)
Ночью я приехал в Грязи, а утром на следующий день случайно встретился со своим штурманом Чичериным. Ночью мы приехали поездом в Липецк, часовой в городок не пускал, пока не явился дежурный по части старший лейтенант Александр Зарубин. Пришли мы в гостиницу в свою комнату, а она пустая, стоят одни койки. По нашему негласному закону, если кто не возвращается с боевого задания, ребята эскадрильи имеют право разделить его вещи между собой.
Пока мы были у вас (у командира полка И. К. Бровко. — /А. Г./), а потом вернулись обратно, все вещи были на своих местах, и койки застланы, а ребята дожидались нас.
Я никогда в жизни не забуду, как Вы по-отцовски нас провожали и еще теплее встречали, вскочив с койки в одном белье, и стали нас обнимать и целовать, как родных сыновей. Отец, который заведомо знал, что посылает на тяжелое дело своих детей, будет переживать, пока они не вернутся домой.
Дорогой Батя! (Так звал своего командира И. К. Бровко весь личный состав полка, конечно, за глаза. — /А. Г./) Большое, большое тебе сыновье, солдатское спасибо за большую человеческую душу.
На другой день мы должны были лететь в Москву по вызову, но по Вашему настоянию нам дали день отдыха. Через день мы улетели в Москву.
Создание АДД
Наш полет к Варшаве Сталин хорошо знал и нередко о нем вспоминал. В заключение своего краткого обзора я высказал твердое убеждение, что ликвидация АОНов была ошибочной, ибо, находясь в руках Главного Командования, АОНы, безусловно, были бы теперь в большой мере сохранены, и предложил воссоздать такую армию, если имеется возможность.
По одобрительным кивкам Сталина я понял, что он не только согласен со мной, но что у него уже есть какое-то предварительное решение и в разговоре со мной он проверял его. Беседа на этом была закончена. Через несколько дней со мной состоялся уже конкретный разговор по существу дела. Сталин спросил меня, как я посмотрю на то, чтобы мы не воссоздавали армии особого назначения, а создали авиацию дальнего действия, с тем чтобы в дальнейшем в этой авиации были созданы армии особого назначения. Сейчас же есть предложение изъять все части и соединения дальнебомбардировочной авиации из ВВС, сформировать из них, сколько получится, полки и дивизии, обучить личный состав всему, что необходимо для выполнения боевых задач, подчинить всю эту организацию непосредственно Ставке и только от нее получать все указания. И впредь авиацию дальнего действия именовать АДД Ставки Верховного Главнокомандования.
Сказав все это, Сталин выжидательно посмотрел на меня. Я молчал. Мне было ясно, что речь идет о создании авиации стратегического назначения, которая должна включить в себя тысячи самолетов и экипажей, что Сталин хочет иметь мощную ударную группу в руках Верховного командования, которая могла бы решать задачи, выходящие далеко за пределы тактики и оперативного искусства.
Было очевидно, что Сталин искал решение этого вопроса не сегодня и не вчера и, подчиняя непосредственно Ставке нашу дивизию, уже в то время думал о создании АДД. Теперь эти раздумья облекались в конкретные организационные формы, и работа эта рассчитывалась не на год и не два. Такую махину за короткий срок не создашь. Ведь речь шла не только об увеличении числа самолетов и экипажей. Одновременно должны были восполняться и безвозвратные потери, на войне без них, к сожалению, не обойдешься, и исчисляются они не однозначными и не двузначными числами.
Мысли мелькали одна за другой. Последняя моя мысль — о том, что воевать мы, видимо, будем еще не один год, — была прервана вопросом Сталина:
— Ну как, вы не возражаете, если мы немного поправим и расширим ваши же соображения?
Какая же это была «поправка», когда в ходе войны фактически принималось решение о создании нового рода войск.
— Возразить тут, товарищ Сталин, нечему. Но как практически все это осуществить, над этим нужно как следует подумать. Так сразу все-го не решить,
