немыслимыми кувшинами и восковыми яблоками…
Штриховка туда, штриховка сюда… «Яблоко квадратное, кувшин завалился, драпировка деревянная…»
В конце пятого класса обычной школы я завершил учебу в третьем классе «художки». Конечно, к третьему классу в «художке» учиться стало интереснее. Потому что у меня начало наконец что-то получаться. Потому что кроме скучного рисунка появились и настоящая живопись, и композиция, и лепка из глины.
Рука стала тверже держать кисть.
Мне стало нравиться писать красками: смешивать цвета, класть мазки.
Вообще-то рисовать — это здорово! Когда твоя рука выводит на бумаге или на картоне сначала линию… Еще не понятно, что это будет… Одна линия, другая… Вот уже на листе показывается человек… Здорово!
Вдруг человек обретает цвет… Его глаза становятся карими. Его губы улыбаются… Вот на нем появляется шляпа…
Тут появляется учитель и говорит тебе в ухо: «Александр, ты не смотришь на натуру! Там вроде бы стоит кувшин, а ты опять нарисовал пирата!»
Ну и так далее и тому подобное…
Да! Еще могла, вслед за этим, последовать совсем уж нехорошая фраза: «Интересно, а как твой отец смотрит на эти художества?»
«Он зажмуривается!» — мысленно отвечал я.
Папа иногда зажмуривался, иногда — нет.
Бывало, что и попадало мне. Ну, как без этого…
Глава 2
В конце третьего класса «художки» полагалась практика. Выезд на натуру, на пленэр (в переводе с французского «на пленэр» означает: «на открытый воздух»).
Летом, после третьего класса, я мог бы отправиться в Крым. Две группы ребят из нашей «художки» (старшая и младшая) отправлялись туда каждое лето.
В прошлом году я родителям о Крыме даже не заикался. Тому имелась объективная причина.
Дело в том, что я в своем третьем классе «художки» самый маленький. Это сейчас мне четырнадцать (почти). А тогда еще двенадцати не исполнилось…
К нам в школу принимают с третьего, а то и с четвертого класса обычной школы. Это меня взяли с первого, потому что папа…
Несмотря на то что я просидел два года в подготовительном классе, я все равно оказался младше всех.
Папа на практику в этом году не ехал. Ему сделали большой заказ, который требовалось закончить в срок.
— Пущать или не пущать? Вот в чем вопрос? — размышляли мама с папой, сидя в мастерской за «рюмкой чаю» по случаю скорого окончания учебного года в «художке».
На мольбертах сохли неоконченные картины папы. В открытые окна проникали лучи закатного солнца.
В мастерской родители сидели не одни. Там же находились папин друг Мигель со своей спутницей Ариадной и папин друг Иваныч без спутницы. Правда, присутствовала мамина подруга Жанна. С Мигелем и Иванычем папа учился в Строгановке. Мама тоже там училась, только на три года позже.
Мигеля по-настоящему зовут Миша. Он тоже художник, только «свободный». Он так про себя и говорит:
— Я — свободный художник жизни!
Правда, я не видел его картин. Однажды я даже спросил у папы, где можно посмотреть картины Мигеля? Потому что Мигель сам как картина: черные длинные волосы, весь в каких-то разноцветных кофтах и шарфах, в каких-то ремнях, фенечках и завязочках…
— Я бы тоже хотел взглянуть на его картины… — вздохнул папа. — Только он давно уже кисточку в руках не держал.
— Он занимается перфо?мансом, — пояснила мама.
Я не понял. (Тогда не понимал.)
— Ну, берет разные штуки, ставит их с ног на голову и сам ходит посреди этого всего, — пояснил папа.
— На голове? — спросил я.
Почему-то мне представился Мигель со своими шарфами и фенечками, стоящий посреди разных штук именно на голове. Вернее, на ногах, но на потолке. И шарфы свисают вниз…
— Что — «на голове»?
— Ну ходит!
