Ничего не было вокруг. Только я, эта гора и море вдалеке. Да, еще синее высоченное небо. И где-то в нем — невидимое, но ощутимое солнце.
Мои мысли текли как бы помимо меня.
Я никогда… Я никогда раньше так не думал…
Гора казалась теплой и живой. Она жила своей, отдельной жизнью, не связанной ни со мной, ни с моей болезнью… Удивительное дело! Среди пожухлой от жары травы цвели маленькие разноцветные цветочки. От того, что я не знал их названий, цветочкам было ни холодно, ни жарко. Они просто цвели… независимо от меня. Независимо от меня жужжали пчелы, цвиркали кузнечики. Над горой летали разноцветные непуганые бабочки по своим, только им известным маршрутам.
Вдали, вообще неподвластное моему разумению, располагалось огромное море, тоже наполненное жизнью, совершенно не зависящей от меня.
Вверху простиралось небо. Голубое, синее — до невозможности. Оно было от меня так далеко… так… как небо… Ослепительно жарко сияло солнце. Я не мог бы даже описать как…
Вот уж что от меня не зависело!
Неужели… совсем?
«Нет, — думал я, — такого не может быть, чтобы я оказался совершенно ни при чем! Слишком несправедливо, если бы я остался в стороне!»
Но как? Где находилась та самая точка пересечения меня и горы? Меня и моря, меня и неба? Меня и всех этих жучков-паучков, кузнечиков, птичек, цветочков?
Я закрыл глаза. От таких странных мыслей защемило в груди. В горе чувствовалась такая сила… такая мощь… такая торжественность…
— Спишь? Как дела?
Пришлось открыть глаза. В проеме стеклянной двери стояла Вера Петровна.
— Что делаешь? — спросила она.
— Смотрю на гору.
Вера Петровна присела на мою кровать.
— Я тоже иногда на нее смотрю. Когда больных нет. Удивительная гора. А воздух! Ты чувствуешь, какой здесь воздух? Его можно ножиком резать и на хлеб намазывать. Даже в лагере такого воздуха нет, как здесь, рядом с горой.
Я хотел было спросить у Верочки про то, о чем думал. Но как это выразить? Как я связан с горой? Смешно! Да никак я с ней не связан! Еще неизвестно, думают ли вообще взрослые о чем-нибудь подобном. Им бы сразу бутерброд…
Глава 7
Вечером навещать меня пришел Лёнчик и все наши. И Светка тоже пришла. Светка старше меня на год. Тогда она переходила в седьмой. Вот если бы я в то время сказал кому-нибудь, что я, пятиклашка, влюбился в Светку, наверно, народ посмеялся бы. Даже Лёнчик.
Я никому об этом и не говорил. Так, смотрел на Светку издали, и мне с каждым днем все больше нравилось смотреть на нее.
А она… она не смотрела в мою сторону. Даже здесь, в моей изоляторской палате, Светка смотрелась в зеркало, висящее над раковиной.
Зеркало отражало светлые, чуть вьющиеся волосы, серые глаза, пухлые губы…
Мне пришлось отвернуться и сосредоточить свой взгляд на Лёнчике.
Все, кто пришел меня навещать, сразу начали хохотать и дурачиться, за что были благополучно выставлены Верой Петровной за дверь.
Я снова остался один. Я смотрел, как сначала розовеет, затем темнеет небо. Как растворяется в сумерках полоска моря.
Сначала затихли пчелы, за ними — кузнечики. Началась иная, вечерняя музыка. Зазвенели цикады. Я их и раньше слышал, но не обращал внимания. А тут… Я не слышал ничего, кроме цикад, не видел ничего, кроме сумеречной горы.
Эй, гора! Расскажи мне, кто ты…
Гора молчала, кутаясь в сумерки. Она уходила в тень, но сила ее не убывала. От этой силы во мне все пело. Кажется, я сам звенел, как цикада.
Мое одиночество опять нарушила Вера Петровна. Послышались голоса, зажегся свет на веранде. Вера Петровна пришла не одна.
С ней притопал какой-то мужик. Видимо, физрук. Разговор взрослых я слышал весь, до последнего словечка.
— Вера, — приставал к докторше физрук, — ну сколько я могу ходить за тобой! Что ты ломаешься?
Голос его звучал довольно грубо.
— Сережа, отстаньте! Вон сколько молоденьких вожатых вокруг! Зачем я вам нужна?
