житий и позволяют дополнить картину происходившего в Галлии в VII в. Отличаются они также и от грамот, которые составляли в течение долгого времени основу наших представлений о юридических документах этой эпохи. Судебные протоколы (как и другие правовые акты) ученые использовали в основном для исследования истории институтов королевской власти и права. Однако в данной главе будет сделана попытка показать, что в этих документах отразился ряд важных представлений о королевской власти, а не только стандарты административной грамотности; кроме того, картина, описываемая протоколами судебных заседаний, имеет самостоятельное значение и не сводится к той, которую можно увидеть в исторических и агиографических сочинениях.
Сохранившиеся записи меровингского королевского суда (относящиеся к VII–VIII вв.), наряду с формулярием из Анжера (“formulae Andecavenses”), являются интересным примером правовых источников, впитавших как традиции Поздней Античности, так и реалии Раннего Средневековья, и дают возможность посмотреть на взаимодействие королей, епископов, аббатов и представителей знати с особой точки зрения{269} . Данные протоколы суда (традиционно называемые современными исследователями “placita”) возникли как результат фиксации хода судебных заседаний при дворе меровингских королей Нейстрии (северо-западной Галлии) во второй половине VII — первой четверти VIII в. Первая из этих записей относится к 653 г., а последний из меровингских документов подобного рода — к 715 г. Подавляющее большинство текстов запечатлело иски, связанные с монастырем Сен-Дени, усыпальницей франкских королей.
Документы позволяют рассмотреть вопрос о путях синтеза римского и варварского начал в правовых традициях королевства франков. Как считали специалисты в области истории права, в сфере правовой культуры королевство франков вобрало в себя как римские, так и варварские черты{270}. На уровне осуществления королевской юрисдикции, как считается, государство франков оставалось варварским{271}. В частности, в доказательство этого тезиса исследователями приводились свидетельства Григория Турского о том, что некоторые преступления наказывались смертной казнью королевской прерогативой{272}. Клятва верности, которую приносили обитатели территорий, присоединяемых франками, передавалась франкским словом “leudesamium”, что означало для ученых XIX в. наличие в правовой культуре сильного влияния германской правовой традиции{273}. Правда, даже «германисты» признавали — в королевстве франков не было механического воспроизведения германских традиций; они творчески адаптировались к требованиям времени{274}. Королевская власть вводила новые порядки в правовые традиции варварского франкого общества{275}. Как считают исследователи, у франков, в отличие от других королевств, право служило для подчинения королем поданных, а не для защиты их от произвола верховной власти{276}. Но королевство франков было наследником римской империи по ряду признаков: правители его обладали абсолютной властью, свойственной императорской{277} . Для поддержания мира (“mundium”) короли заключали в своих руках всю полноту власти{278}. Кроме того, галло-римляне чувствовали себя уверенно среди франков{279}. Церковь наделялась особыми привилегиями, и была фактически единственной силой, способной оспаривать власть королей{280}. Так, например, Хильперик не мог наложить руки на Претекстата, епископа Руана, пока его не отлучил от должности собор{281}. Сложившиеся представления обладают рядом неточностей, и обращение к судебным протоколам способно помочь нам уточнить характер романо-германского синтеза в области правовых традиций и, в особенности, в сфере представлений современников о границах королевской юрисдикции.
В ряде работ медиевисты рассмотрели судебные протоколы с различных точек зрения. К ним обращались, дабы показать, что королям удавалось поддерживать порядок в меровингской Галлии и приводить правонарушителей к ответу{282}. В фундаментальном исследовании дипломатики этих протоколов было проведено их детальное сравнение с обычными королевскими грамотами. Сопоставление оказалось не в пользу первых, потому что судебные записи были выполнены неряшливо и, как казалось исследователю, лишены строгого протокола, который отличал королевские дипломы{283}. Записи отличались друг от друга написанием слов, грамматическими особенностями и, тем более, — протоколом, что говорило ученым об их случайном характере{284}. Третье исследование, не уделив много внимания именно судебным протоколам, акцентировало важную проблему — насколько данные судебные записи связаны по форме с императорским рескриптом{285}. Необходимо поставить вопрос о том, в какой степени указанные документы отражают представления о роли королевской власти в создании практики взаимодействия между светской властью, знатью и церковью. Ведь именно эти источники — в отличие от историй и житий — были прямым результатом поиска согласия между королями, епископами, аббатами и знатью.
При изучении судебных записей из меровингской Галлии исследователи допускают терминологические неточности, анализ которых дает возможность поставить вопрос о прерогативах властителя в меровингской Галлии. Среди англоязычных ученых стало обычным называть подобные судебные записи словом “placita”{286}. Эта традиция берет начало в Высоком Средневековье, т.к. термин “placitum” стал широко применяться для обозначения заседаний королевского суда только в послекаролинскую эпоху, в X–XI вв.{287} В XII– XIII вв. хранители монастырского архива Сен-Дени, следуя обычаям своего времени, именовали их именно так, о чем свидетельствуют пометки, находящиеся на «дорсальной» (оборотной) стороне грамот. Однако употребление данного термина может затруднить понимание процессов, происходивших в меровингской Галлии. Ведь словом “placitum” в Поздней Античности обычно назывались договоренности, которые могли не быть связаны с судебными заседаниями, а тем более с заседаниями наместнического суда или с петициями императору[44]. С началом домината императорская канцелярия (“officium a libellis”) приобрела большое влияние в формулировании практики частного права, и может показаться
