– Привал! – тяжело махнул рукой Лонгин. Стрельцы забегали, засуетились, десятники покрикивали, каждого к своему особому делу приводя. Кого – по воду, кого – по дрова. Костровых – место сухое искать, над трутом колдовать, тех, что на куховарстве, – припасы готовить.
Солнце еще не укрылось за кедровым частоколом, а поляна, Замятней для ночлега выбранная, осветилась уже рыжиной, взвился к небу дымок, забурлила вода в котелках, поднялся над ней густой дух. Кто половчее – стучали уже ложками, горячей похлебкой давясь. Кто ждал еще, те сапоги стягивали, ноги, задубевшие от холода и мокроты, к огню придвигали. Дозорные, кому первую стражу нести выпало, – и те старались ближе к кострам держаться.
Лонгин даже есть не стал – сел у костра, устало в огонь уставившись. Дневной переход по неведомой причине дался ему тяжело, от сырости ломило в костях, в голове шумело, точно с похмелья, мысли ворочались в голове тяжко, как мухи в патоке. Подошел Замятня, сел рядом.
– Неспокойно мне, – пахнул он на полусотенного похлебочным духом, чесноком да горькой. – Вели своим дозор крепко нести.
– Отчего? – спросил полусотенный глухо, головы не повернув.
– Зверь в тайге непокоится. Птица над деревьями кружит. Кабы вогулы за нами не шли.
– Думаешь, ночью напасть могут?
– Думаю.
– Знаки вдоль тропы видел, Тихон Васильевич? Что скажешь?
Замятня скривился, сплюнул в костер.
– А что сказать? Не иначе поблизости капище их поганое. А ежели так, могут и на нас ополчиться…
– А на беглых что ж не ополчились? Чай четверых побить – не полста.
– Может, и ополчились, – плечами пожал атаман. – Может, беглые твои давно кишки свои по ветвям кедровым раскидали, головой вниз повиснув. У вогулов с этим запросто…
– Нет, – полусотенный покачал головой. – След свежий, и других следов рядом с ним нет. И того нехристя, что мы утром нашли, не они сгубили.
– А кто?
– Один Бог ведает, – вздохнул глухо Скрябин. Протянул озябшие ладони к огню, пошевелил пальцами, – …кто еще тут обретается.
Казак хохотнул коротко, служилого по плечу хлопнув:
– Что, полусотенный, напугала тебя глухомань Сибирская? Не боись, не так страшна она, как по первой кажется. Дикий это край, заповедный. Еще Спаситель наш, Иисус Христос, по земле не ходил, а тут уж леса эти стояли. Чай, и потоп помнят – а ежели нет, то первыми были, кто после того потопа поднялся. Многое тут схоронено, оку людскому неведомого, разуму неподвластного. Да только бояться его не след. Еще Ермак Тимофеич показал, что русский казак пищалью да саблей любую погань одолеет.
Уснул лагерь, притомившись за дневной переход – словно топкая земля через ноги всю силу у людей высосала. Попадали вкруг костров, забывшись тяжелым сном. Спал и Скрябин, глубоко и беспробудно. Спал Замятня, во сне вздрагивая, всхрапывая тревожно. Часовые спинами к кострам сидели, сычами в темноту всматриваясь – а тьма в ответ глядела на них, густая и липкая, точно деготь, из лесных пределов гущей мерзостной вытекая, подбираясь ко спящим. Угасал огонь, в кострищах у многих уже только угли тлели.
И в самый глухой час завопил вдруг дозорный, а за криком его порох зашипел, сполыхнуло, грохнуло. Подскочили остальные, кто с дозора, кто спросонок, за оружие хватаясь, – а ночь вокруг ожила вдруг, заголосила истошно, по-звериному, зашипела, засвистела. В темноте, углями едва развидняемой, закутерьмилось, завертелось, заблестело. Хрипели люди, с неведомым врагом сцепившись, кричали, подмогу созывая.
Скрябин из сна вынырнул, как из омута глубокого. Уши заложило, в голове колокол гудел, перед глазами черти плясали. Поднялся, саблю выхватил, глаза в темноту тараща. Вокруг носились, падали, по земле катались, рычали, вопили, выли – не разобрать, кто свой, кто чужой. Один причитал, рядом совсем, поскуливая по-собачьи, и сбивчивая молитва липла к коченеющим устам. Другой бранился и богохульничал, налево-направо саблей крестясь, да так, что воздух волком выл. Где-то палили наослеп, куда Бог укажет. Потом, в стороне, первый огонь показался – кто-то ткнул в угли заготовленным с вечера факелом, просмоленная тряпица занялась, затрещала. За ним еще один занялся, и еще – и поляна осветилась.
Вогульская сила напирала на стоянку. Поганцы[28] силились с русскими смешаться, чтоб не разобрать было, где свой, где чужой. Казаки же, к такому, видать, привычные, что силы орали: «Бей за Веру Православную! За Русь Святую!» – и криком тем себя означали. Стрельцы ближе к центру сгрудились, ощетинившись бердышами и саблями, близко к себе вогул не подпускали. Те стрелами пытались урон войску причинить, да пищали стрельцовы тоже не молчали.
Поганцы долгого натиска не сдюжили – отпор получив, к лесу прянули. Не помогло: уже и казаки до своих пищалей добрались, вместе со стрельцами залп дали. Ушли вогулы – да только добрая половина тех, кто пришел, на земле осталась.
Галдели в темной чаще потревоженные птицы. Мелкий дождик прибивал к земле пороховой дым. Стонали раненые, ходили по поляне стрельцы с казаками, своих отыскивая, чужих – добивая. Замятня, кровью часто сбрызнутый, подошел к Лонгину, тряпицей саблю отирая.
– Что говорил тебе, полусотенный? Будто наворожил – все сбылось…
– Атаман! – Двое казаков под руки волокли какого-то вогула. Весь темный от крови, все ж выделялся он среди прочих дорогой кольчугой и роскошной
