досталась лучшая в мире работа — копнить. Я научилась закидывать охапку сена, поддетую на вилы, высоко-высоко, на самый верх огромной продолговатой скирды, где ее перехватывал и укладывал ровным слоем Левка Воскресенский. Мы даже устроили соцсоревнование с конкурирующей парой и одержали в нем блестящую победу. Левка был курсом младше, но и с ним тоже можно было потолковать о великом. Однажды он выдвинул довольно оригинальную гипотезу, что при коммунизме все люди будут не говорить, а петь. И сам пел нам украинские думки, которых мы до этого никогда не слышали, и песни, хорошо известные в исполнении Козловского.
Вообще-то слово «Украина» всегда вызывало у меня чувство романтического умиления. И дед родился под Полтавой, и «Вечера на хуторе…» были моей любимой книжкой, и Киев казался советским Парижем, и Наталия Ужвий гениально играла Юлию в «Последней жертве» Островского, и не было на свете места лучше Коктебеля под Феодосией, разве только Новый Свет над Судаком. Да что говорить.
Когда мы возвратились в Москву, Левка пригласил меня в гости. Он жил с родителями в Немчиновке, в своем доме, темном и каком-то грустном, но все-таки уютном. Меня поили чаем, и Левкина мама очень настойчиво уговаривала меня подумать о душе, для чего обратиться к хорошим людям — баптистам. Они смиренны, набожны, заботятся друг о друге, собираются в молельном доме и хором поют псалмы. И мама, и отец Левки были свято убеждены, что Украину ждет счастливое, незалежное будущее и за него надо бороться. Они, конечно, были западенцы, но этого слова тогда еще никто вслух не произносил.
По-моему, Левка не совсем разделял убеждения своей мамы. Он интересовался сочинениями Бухарина и даже организовал какую-то (подпольную?) группу сокурсников, исповедовавших правильный марксизм — не то меньшевистский, не то уклонистский, не то ревизионистский. Они и меня туда звали, но особенно не настаивали, так что я уклонилась.
Левка умер рано, лет сорок тому назад. Ни он и никто из нас не дожил до реализации «красного проекта». Мы не построили коммунизм ни в одной, ни в другой и в никакой отдельно взятой стране. А баптистский проект в 2014 году получил украинскую реализацию. Набожный баптист, глава незалежной Украины, приказал бомбить украинские города.
И мировые СМИ толкуют мне про терроризм, про то, что ополченцы — это бандиты, хулиганы и отморозки. Но они-то у себя дома, в Донецке, а американский баптист — в Киеве. Настолько он набожный. Дважды два — все-таки четыре. Глядишь, и «красный проект» осуществится. В одной, отдельно взятой Америке.
III. Как хорошо мы плохо жили
Беба
В шестом классе за мою парту села новенькая. Увидев ее, я глазам своим не поверила. Она выглядела в точности как страшная ведьма из сказок братьев Гримм, такой у нее был нос: страшный, длинный, крючковатый, чуть ли не до подбородка. Звали новенькую Беатриче. Большего противоречия между именем и убойной внешностью нельзя было вообразить. Мне показалось, что она старше меня на сорок лет. А она вдруг предложила всему классу передвинуть все парты поближе к доске (или отодвинуть немного от доски, точно не помню), и парты немедленно пришли в движение и оказались не на своих местах. Мы устроили такой тарарам, как будто по классу прошел Мамай. Несомненный организационный талант Бебы получил немедленное признание.
Беба жила в соседнем доме, на низком первом этаже, в коммуналке, переоборудованной из дореволюционного магазина. Дверь длинного темного коридора выходила не в подъезд, а почти сразу на улицу. В квартире всегда было холодно и влажно, зато туда очень удобно было забегать в гости. Я и забегала. Мы с Бебой легко нашли общий язык и зацепились за него лет на двадцать. Старший брат Бебы, Ульян, учился в десятом классе и шел на золотую
