для меня место, чтобы умирать. И смерть правильная. Господь хорошо рассудил.
Он с трудом опустился на колени, сложил ладони и зашептал отхoдную:
– Владыко Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, иже всем человеком хотяй спастися и в разум истины приити, не хотяй смерти грешному, но обращения и живота…
Сбился – от сильной затрещины с головы слетела скуфья, зазвенело в ушах.
– Брешешь, собака! Раньше, может, ты и в самом деле не знал, а теперь догадался. Затем сюда и прокрался среди ночи. Иначе что тебе здесь делать? А я еще подивился – чего это замок разомкнут? Говори, что исчислил, не то начну тебя рубить мелкими кусками!
Отцовская кровь, подумал Мартирий и попробовал вспомнить ужас, охвативший его в схожих обстоятельствах тогда, в Киеве, но ничего такого не ощутил. Воистину есть время отталкивать смерть, как врага, и время привечать ее, как друга.
Старец поднял с пола скуфейку, водрузил ее обратно на макушку. Оно, конечно, большой важности не имеет, а все-таки духовной особе приличней встретить кончину с покрытой головой.
– Кусками так кусками, – сказал он. – Терзание плоти исцеляет дух. Руби.
– Благостно умереть хочешь? Не выйдет! Свиньей завизжишь! А в смерти будешь поганен – все отшатнутся. Сперва я тебе нос откромсаю!
И схватил монаха двумя пальцами за кончик носа, а руку с саблей поднял.
– Сейчас скажешь, где скипетр? Или уже безносым?
Мартирий смежил веки. Сейчас обрушится удар, обожжет болью, на подбородок польется кровь.
И он услышал звук удара, и лицо залило горячим, но боли не было.
Открыв глаза, старик увидел, что Вильченок стоит, качаясь, а от волос вниз, потоком, струится темная кровь. Взгляд мучителя был мутен, изо рта неслось хрипение. Еще раз шатнувшись, Вильченок сел на пол, а потом тяжело упал вбок.
Над ним с окровавленным колуном в руках застыла Аглая.
– Ты целый, Маркелушко? – спросила она. – Я кралась, доски скрипели, боялась, этот обернется, но он так бесился и орал, что только себя слышал…
У Мартирия с трудом ворочался язык.
– Ты… как… здесь?
– Боялась, что не дождешься ты утра, уйдешь. Решила: буду сторожить. И точно. Вижу – выходишь, но хромаешь не к воротам, а к Трапезной. Вскрыл замок, вошел. Не успела я подивиться, как, гляжу, еще один лезет туда же – вот этот. Я всегда любопытна была, такой и в старости осталась. Подобралась тихонько, подслушала – ничегошеньки не поняла. Но когда увидела, что он тебя грозится зарубить, спустилась во двор, стала дубину искать или каменюку. Смотрю – на поленнице топор, чем дрова колют… О чем вы говорили? Кто этот лиходей? Что за отец, которому ты голову срубил? И про скипетр – что это? Какой такой скипетр? Говори, не то душу вытрясу!
Она и правда взяла его за ворот, но не грубо, а ласково, да всхлипнула:
– Как же я напугалась, что не поспею тебя спасти. Ишь, перемазанный какой. Дай кровь оботру.
Опять не угадал я промысел Божий, подумал Мартирий. Не таков будет мой конец. И не сейчас.
– Зачем ты человека убила, Аглая? Какой ни есть, а всё живая душа, – молвил он с укором.
Она небрежно пожала плечами.
– Туда ему и дорога. Нашел о ком жалеть. Не знаю, кто он таков, но видно, что аспид, раз собирался беззащитному старику нос резать.
– Забыла, что ты монахиня? Как ты на Божие «Аз воздам» покусилась?
Аглая ощупывала его – проверяла, нет ли где раны.
– Не монахиня я. Просто живу в монастыре. Я шестьдесят семь лет на свете обитаю, а Бога ни разу не видала. Ни в ком и ни в чем. В восходе и закате разве что. Я всегда, если ясная погода, поднимаюсь на Святовратную башню, смотрю, как солнце встает, как оно садится. Люблю. Но это, может, и само происходит, без Бога. Движение светил… Дай шапку сниму, нет ли шишки. Он тебя по голове бил.
Вздохнула:
– Плешивый… Промятина красная на темени. А какой был красивый!
– Я? – удивился Мартирий и спохватился. – Ты что говоришь-то, опомнись! Как это – «само, без Бога»? А прогневается на тебя Всевышний?
Аглая нахлобучила ему скуфью обратно.
– Да нет никакого Всевышнего. А если и есть, то не такой, как думают. На земле все друг друга жрут и только тем живут. Если это устроил Бог, доброты в нем немного.
– Кто ж нас сегодня тут свел? Меня и тебя? Бог. А меня и этого, новопреставленного, – Сатана. Задумайся о том, Аглая!
