– Никогда!.. Никогда, ты слышишь, не упоминай мое имя в этой связи! – просил он, шагая по улице. – И никогда! – запомни! – не рассказывай правды! Даже если спустя две минуты я попрошу тебя напомнить эту историю, ты… Что ты должен мне рассказать?
Его нужно успокоить. Иначе он или с ума сойдет, или меня сведет.
– Мы сидели…
– Не «мы»!!
– Прости, я совершенно выбился с тобой из сил. – Я положил на его вздрагивающее плечо руку. – Я! я пришел в Смольный, чтобы просить за квартиру своей покойной бабушки. Сидел у кабинета уполномоченного по жилищным вопросам. Увидел, как по коридору идет Сергей Миронович Киров. Вождь ленинградских коммунистов. Сзади к нему неожиданно подскочил, как было установлено позже органами, Николаев, выхватил револьвер и выстрелил. Сергей Миронович, уже почти войдя в кабинет, упал замертво на пороге. Сразу после этого Николаев закричал: «Мой выстрел пронесется сквозь века!» – и попытался выстрелить себе в висок. Но подоспевшая охрана помешала злодею осуществить свой коварный замысел по уходу от ответственности. И враг был задержан…. – Проговорив все это в точном соответствии с документом, который подписал час назад, я облегченно вздохнул.
– Все правильно, – подтвердил Яшка. – И в дальнейшем, кто бы тебя ни спрашивал, в бреду ли, нетрезвый ли, под пытками, ты повторяй только эту историю. – Он растер пальцами нос – еще одна вредная привычка этого человека. – Только эту! И вот еще что… Не хочу предрекать, но что-то подсказывает мне, что жив ты будешь до тех пор, пока не назовешь мое имя.
Это было уже слишком. Нельзя же столько раз просить об одном и том же. Особенно когда видимых причин для того нет никаких.
– Яша, еще немного, и я попрошу тебя забыть обо мне. Система выживания, которой ты придерживаешься, кажется мне немного… безнравственной, что ли, и – чересчур предусмотрительной. И то и другое мне не нравится.
Мы расстались на Невском.
– Нравится не нравится, – повторил он, и я понял, что слова мои совесть его все-таки царапнули, – но ты вспомнишь меня, когда появится вдруг человек, который спросит тебя: «Кто тот второй?»
– Прощай навсегда, скотина.
– До завтра.
Завтра мы действительно встретились. Он провожал меня в Москву. На следующий день он отправил свое и мое заявление по почте, и через два месяца нам почти одновременно пришли ответы из Смольного. Мне было дано разрешение на вселение в ленинградскую квартиру. Думаю, похлопотал один из моих пациентов в московской больнице НКВД. Яшке было написано: «В удовлетворении вашей просьбы о получении пособия отказано».
– Конечно, – сказал мне в сороковом, на вокзале, вспоминая этот случай, Яков, – я же еврей. Ты помнишь наш разговор?
Я помнил.
А тридцать первого июля следующего года, спустя полтора года после расставания и почти семь лет после выстрелов в Смольном, я услышал вопрос, отвечать на который Яшка мне не рекомендовал.
Сказал бы мне кто-нибудь, зачем сейчас, когда немцы входят в СССР, как нож в масло, когда вот-вот они появятся у стен Москвы, в украинской глуши, в окружении, рискуя головой, вдруг появляются двое чекистов с Лубянки, расспрашивая меня о свидетеле убийства Кирова. Даже сейчас, в странной тишине и зловещем мраке, мне казалось это каким-то ирреальным событием. Мало того, они хотят вывезти меня из окружения – вырвать из лап смерти, чтобы замучить (а для чего же еще? – после проводов-то…) в Москве. Бред…
Кому в эти минуты понадобилась фамилия второго свидетеля?
И вдруг в голову мне совершенно неожиданно, не по моей воле, свалилась мысль: «А почему я до сих пор жив, собственно?..»
– Да что же это такое? – уже нервно прокричал я.
Словно в ответ на это о дверь с той стороны что-то стукнулось и упало на пол.
– Кретины, – пробормотал я, отвернувшись к оконцу…
Это и спасло мои глаза.
Последовавший через несколько секунд после этого взрыв повалил меня на пол. В ушах словно разорвались запалы. Пытаясь сообразить, целы ли барабанные перепонки, я схватился руками за голову и понял, что лежу в углу помещения…
Одурев от неожиданности, хватая ртом воздух, я встал на колени, опершись локтями в пол.
Передо мной топтались сапоги, что-то звучало, я слышал, но не мог сообразить – что.
Странные сапоги. Шумов носил другие. Да и вообще. Необычные сапоги, непривычные…
Додумать мысль до конца я не успел.
Сильнейший удар в грудь опрокинул меня на спину. Показалось, что меня даже оторвало от земли. Но с моим весом в восемьдесят кило…
Мои руки и ноги двигались сами. Перебирая ими, я отполз в глубь подвала…
Передо мной мельтешили в клубах неоседающей пыли тени, но я различал и идентифицировал их смутно, они словно играли вторую роль, причем роль неприятную – мешали разглядывать разломанную взрывом ручной гранаты дубовую дверь. Она лежала плашмя, и из нее местами, словно мальчишеские вихры, торчали светловолосые щепки…
Я закрыл лицо руками, это все, что я мог сделать. От меня не зависело уже ничего. Поднял взгляд, оторвав его от двери, и увидел то, что неминуемо должен был увидеть, наконец-то разобрав среди звенящего шума в ушах немецкую речь, – немецких солдат.
Трое гренадеров – или мне только казалось, что они высоки, потому что лежал? – стояли надо мной и о чем-то переговаривались.
Почему я ездил в командировку по обмену опытом в Германию? Почему я ездил в командировку по обмену опытом в Америку? Нет, не за выдающиеся заслуги в области хирургии. Просто среди практикующих хирургов тогда нашлось очень мало врачей, сносно разговаривающих и на немецком, и на английском…
– Что делать с этой свиньей?
– Пристрели его, – посоветовал второй немец первому и развернулся, чтобы уйти.
Я с пола чувствовал запах их пота, который не могла перебить вонь сапог. Тот, что стоял ближе, наступил в коровью лепешку, и теперь навоз бугрился из-под подошвы. Я видел мелочи, которые играли в общей картине второстепенные роли. Главные я не замечал. Без труда я диагностировал у себя шок.
Немец вскинул автомат, а я набрал побольше воздуха в грудь… Как вдруг третий тряхнул его за плечо:
– Отведи его наверх. Нам всем нужно немного остыть. Пусть унтерфюрер решит, что с ним делать.
Да, отведите меня, суки, наверх. Пусть унтерфюрер решит!
Я выдохнул. Получилось – с кровью. Красная роса сорвалась с моих губ и оказалась на сапоге гуманиста.
Ни слова не произнося, тот выхватил из кармана брюк наган – я видел, как на нем блеснула в веселом лучике солнца пластинка с гравировкой, – и вскинул руку.
Расхохотавшись, решивший меня прикончить первым немец отвел его руку в сторону.
– Ты сам сказал, что нам надо остыть, Манфред!
– Этот скот плюнул мне на сапоги!..
– Мне не хочется говорить это, – улыбнулся первый, – но мне кажется, что ты видел – он не плюнул.
Пока меня поднимали на ноги, два удара в живот я все-таки получил.
Невероятно человечная сценка врезалась мне в память, и я уже знал, что никогда ее не забуду. Бесчеловечный фашист хотел меня убить; другой фашист оказался человечным, и благодаря ему я остался жив; но через мгновение они поменялись местами.
