Огненный плен

На глазах удивленного Певца я подошел к Мазурину и изо всех сил врезал ему ногой в бок.

– Ненавижу!.. Отца моего расстреляли, Россию по миру пустили!.. Большевистская зараза!..

Шагнув назад, Зольнер вопросительно посмотрел на Певца – я следил за каждым его жестом, и этот взгляд не укрылся от меня.

– Моя бы воля, всех вас передавил, как крыс!..

Рухнув на колени перед Мазуриным, я схватился руками за его горло.

– Уберите его с офицера, – услышал я приказ Певца.

Меня схватили Зольнер и двое солдат. Нечего и говорить, что отлипать от Мазурина я не хотел. Но меня оттащили в сторону без особых усилий.

Когда я открыл глаза, увидел Певца, стоящего надо мной. Тулья его вздернутой фуражки в аккурат совпадала с пустой, горящей болью глазницей солнца. Светящийся нимб над головой эсэсовца еще раз убедил меня в том, что бога нет.

– Ви хотеть служить немецкий армия?

– Да, конечно, – ответил я. – Я всю жизнь об этом мечтать.

Певец кивнул. По всем законам жанра наступила очередь другого актера отвечать на вопрос.

– Ви храбрый зольдат, капитан. Ви будете расстреляны, я отдам вам честь в момент огонь.

– Честь отдашь? – Мазурин рассмеялся, нелепо кривя разбитые губы. – Педик прусский… засунь свой честь в свой ловкий задниц! Ферштейен?!

– Унтершарфюрер Зольнер! – Певец выронил монокль и схватил одуревшего от страха Зольнера за шиворот. Тот не понимал, что могло вызвать такой гнев Певца. – Этот негодяй должен умереть страшной смертью… Ваша фантазия способна ее осуществить или мне придется попросить исполнить казнь стоящего за мной лейтенанта?

Я машинально повернул голову туда, где стояла машина Певца…

Певец замолчал, словно осекся. И медленно, будто из-за угла, посмотрел на меня. Для этого ему пришлось выглядывать из-за своего плеча…

Проклятье!..
Мазурин застонал и уткнулся лбом в землю.

– Ви понимать немецкий? – Певец выпрямился и подошел ко мне. – Ви знать немецкий. Но не говорить об этом… Что есть еще ложь? – И он внимательно посмотрел на Мазурина.

Вокруг грохотало, но это были уже не разрывы снарядов, а гусеницы танков. Не встречая сопротивления, немецкие войска входили в Умань. Рев танковых двигателей, клекот мотоциклов, стон легковых «Мерседесов» и грузовиков – все заполонило пространство. И на фоне этого многоголосого шума я выглядел полным идиотом. То, ради чего Мазурин согласился принять смерть, я разрушил одним поворотом головы.

– Вы понимаете меня? – перейдя на родной язык, спросил Певец.

– Да, я вас понимаю.

– Кто вы?

– Я военврач второго ранга Красной армии. Этот офицер хотел спасти жизнь старшему по званию. Поэтому если кого и нужно умертвить страшной смертью, то это меня за малодушие, – я говорил без умолку, заставляя окружавших нас фашистов наблюдать за сценкой с нескрываемым изумлением. – А этого человека отпустить, выдав документ. Надеюсь, вы не будете оспаривать тот факт, что тот, кто спасает в бою жизнь командира, заслуживает награды? Надеюсь, кодекс чести офицеров рейха не противоречит этому постулату?

Певец, поджав губы, отчего они стали похожи на куриную гузку, задрал острый, раздвоенный подбородок и покачал головой.

– Вы заслуживаете награды оба. Поэтому будете расстреляны. Я отдам вам воинское приветствие во время залпа.

– Если в арсенале ваших правил ведения войны больше нет версий обращения с военнопленными, извольте. – Я выпрямился и стянул с плеч гимнастерку. – Только прикажите раздеть вон того интенданта второго ранга, на крыльце. Я хочу встретить смерть с петлицами командира Красной армии.

– Надевать на себя одежду умерших – дурная примета, господин майор.

– А вам не кажется, что мы здесь с вами заболтались, господин полковник? За то время, что мы с вами беседуем, вы смогли бы спалить пару деревень вместе с жителями.

Певец коротко махнул рукой солдатам:

– К сараю обоих!

– Козел ты, – сказал мне Мазурин, когда нас, тыча в спину, вели к куче трупов.

– Сам ты козел.

Развернувшись, мы встали рядом. Певец отошел к машине и оперся задницей на капот. Зольнер командовал. Пятеро или шестеро солдат, снимая с плеч автоматы, бросились строиться в шеренгу в десяти шагах перед нами. Я смотрел на их суетливые движения, разгоряченные лица и чувствовал, что это доставляет им удовольствие. Докурив, пулеметчик швырнул окурок под статую девушки с веслом, у которой уже не было ни весла в руке, ни самой руки, ни головы, а лишь торчащая в разные стороны арматура, и направился к люльке снимать пулемет.

– Кто был второй, кто зашел в кабинет Кирова?

Я посмотрел в сторону Мазурина. Мне хотелось делать что-то в эти последние секунды, чтобы отвлечь себя от главной мысли – через несколько мгновений меня не станет. Солнце – будет. Школа будет стоять. Дверь в подвале вставят новую и отреставрируют девушку. Ей выдадут новое весло. Так же, как год назад, по этому дворику будут бегать дети, смеяться, а сексапильная пионерская вожатая будет изнывать от любви, но не ко мне. Как странно все это. Я был – и меня нет.

– Зачем тебе знать это сейчас?

Он пожал плечами; на команду «приготовиться!» мы отреагировали по-разному: он посмотрел на солдат, я на небо. Хотелось снова увидеть ту руку. Мне было бы легче, если бы она появилась.

– Не скажу.

– Сукин сын ты, Касардин… Что ты сказал ему, чтобы он переменил решение?

– Я представился.

– Готовьсь!

– Прощай, Мазурин.

– Прости за провод.

– Что?.. – изумился я, резко поворачивая к нему голову.

//- * * * -// 

– Пли!..

Вместе с этой командой раздался страшный грохот.
Землю словно пнули ногой, забивая ее в ворота Млечного Пути.
Гора трупов взметнулась передо мной, заливая кровью и заваливая фрагментами тел…
Я видел взбугрившийся дерн, подброшенный, расколотый на сотни осколков асфальт дорожек. Меня швырнуло на сарай, Мазурина тоже, я видел, как грузовик, подкинув зад, как ретивая кобыла, превратился в оранжевый, с черной поволокой шар…
От удара о глиняную стену я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, картина не изменилась. Лишь шар стал больше в диаметре.
Разбитая моей спиной штукатурка сыпалась мне на голову и плечи, Мазурин, выбитый с линии расстрела взрывной волной, ударился о стену затылком и сейчас, присыпанный землей, лежал, как мертвец.
Был то одиночный взрыв или несколько – сказать я не мог. Но то, что за этим последовало сразу три разрыва той же мощности, я видел своими глазами. Первый снаряд попал в школу, и от нее отвалился, ссыпаясь вниз и утопая в пыли, кусок стены. Оранжевая пыль, словно в тон поднявшемуся над грузовиком грибу, помчалась по школьному двору, забивая глаза и рот мечущимся немцам.
Кряхтя, я стащил Мазурина в воронку.
Послышался еще один взрыв. Судя по звуку, снаряд угодил в крышу школы.
Беспорядочная немецкая речь, грязные ругательства и треск заведенных мотоциклетных двигателей переполнили чашу моего терпения…
Схватившись руками за голову, я заткнул пальцами уши. И тут же меня едва не вырвало от гула в голове.
Вскарабкавшись наверх, я выглянул из воронки во двор. Покореженный «Мерседес» Певца горел, за рулем никого не было. Водителя спасло желание покурить на свежем воздухе. Я пожирал двор глазами, надеясь увидеть если не штандартенфюрера, то хотя бы Зольнера. Мне хотелось убедиться в том, что хоть кто-то из них умер.
Но ничего, кроме трех или четырех тел, – очень трудно судить о количестве трупов по конечностям даже мне, врачу, – я не обнаружил. Перевернутый мотоцикл и несколько немецких солдат, обезумевших от страха и сбивающих пламя с грузовика какими-то тряпками.
Я спустился вниз и не без удовольствия отхлестал Мазурина по щекам. Он был жив, оглушен, но сознание потерял, я был уверен, не от удара головой о стену сарая, а от потери крови.

– Алло, Лубянка! С Мазуриным соедините!

Взбираясь и сползая, но выигрывая при этом по нескольку сантиметров, я доволок чекиста до края воронки.

– Касардин…