Огненный плен

– Терпение господина штурмбаннфюрера иметь конец, – громко проговорил Серый. – Командиры и коммунисты сделать пять шаг вперед!

Строй не шевельнулся.
А я продолжал смотреть в глаза замершему в ожидании полковнику.
Что-то было сказано еще. Я не помню. Я смотрел в глаза полковнику, он смотрел в мои.
Поправив на голове фуражку, штандартенфюрер оторвал от меня взгляд, коротко приказал:

– Заканчивайте! – развернулся и направился к «Мерседесу».

Машина уезжала с площади, когда штурмбаннфюрер, вынув из кобуры «парабеллум», начал обход поредевших шеренг. Я смотрел на висящего старика, с чьих изувеченных рук еще капала кровь, и слушал:

– Юде?

– Что?..

Выстрел. Шум падающего тела.

– Юде?

Молчание.
Выстрел. Сиплый стон, неясный шум.
Справа от меня, через Мазурина, стоял темный, похожий то ли на кубанского казака, то ли на дагестанца мужчина лет тридцати пяти. Он моргал вяло, духота и отсутствие воды размяли его, как пластилин.

– Юде? – Штурмбаннфюрер сделал мне одолжение, не опознав во мне сына Израилева, и сейчас пристрастно заинтересовался кавказцем.

– Нет, – едва слышно запротестовал тот, – я не еврей.

– Прикажи ему снять брюки! – потребовал штурмбаннфюрер, и Серый перевел.

Кавказец, недолго провозившись с ширинкой, спустил штаны.

– Еще! – потребовал Серый.

Одурев от страха и непонимания происходящего, мужчина спустил трусы.

– Он обрезан, – удовлетворенно заключил Серый.

– Я редко ошибаюсь, – засмеялся немец и поднял руку…

Горячие мозги ошпарили мое лицо.

– Да он же мусульманин! – дико закричал стоящий справа от меня молодой парень. – Это Давид Загаев, сапожник наш!..

Выстрел. Штурмбаннфюрер стрелял под углом к жертве, почти вдоль строя. Пуля прошла по крайней мере в пяти сантиметрах от моего лица и вонзилась в голову парня. Тот рухнул как подкошенный. Я остался стоять посреди этого праздника смерти.

– Что он сейчас сказал? – подумав, спросил вдруг эсэсовец у Серого.

– Он представился, герр штурмбаннфюрер. Сказал, что его зовут Давид. Прекрасный выстрел. Вас не проведешь.

И оба рассмеялись.

– Построиться колонна по четыре человека!

Мы выходили из села под конвоем нескольких эсэсовцев.

Через полчаса я с ужасом увидел, что отовсюду, со всех сторон, словно в страшном сне – из лесов, по дорогам, по полям бредут к дороге, подгоняемые конвоем, такие же колонны, как наша… Я насчитал по крайней мере двенадцать…

Окружение советских войск под Уманью было завершено.

К обеду мы слились в одну, страшную по своим размерам вереницу. Я не видел ни хвоста этой колонны, ни головы. Огромная, кишащая страхом и предчувствием смерти змея волокла десятки тысяч человеческих жизней…

Куда – я не знал.

Если бы при выходе из села нам не дали напиться из журавля, мы бы не дошли.

– Мы должны выжить, Касардин, – прохрипел, шатаясь, Мазурин.

Я не возражал.
//- * * * -// 
Нас гнали, как скот, по пыльной дороге, впрочем, мы и были похожи на стадо. Бессмысленные, обреченные взгляды в поясницу впереди идущего. Шаг – след в след. Нас гнали куда-то, мы куда-то шли.
Справа и слева, объезжая воронки и рытвины, катились, треща, мотоциклы. Иногда, от нечего делать, для того, видимо, чтобы развлечь себя и нас, кто-то из немцев в люльке разворачивал пулемет и давал короткую очередь. Кто-то падал замертво, кто-то получал ранение, и его добивали позже. Упавших от усталости не щадили, никому не позволяли нести слабых – их ждала горькая участь: через несколько секунд после падения они оказывались мертвы. Выстрел в голову. Очередь, заставляющая тело судорожно сжаться и разжаться, и – все…
Нас гнали по дороге, и я уже догадывался, что – в сторону Умани. Зачем?.. Что с нами там собираются делать?
Чтобы отвлечь себя, я думал о том, куда увезли женщин, детей и стариков…
И когда нас догнал и объехал грузовик с номером, последние цифры которого были 52, понял… Догадался по кровавому следу, оставленному на борту. Убивали их, судя по всему, прямо у грузовиков. Велели спрыгнуть и расстреляли у машин, чтобы далеко не ходить…
Через четыре часа колонна вошла в Умань. Еще полчаса ушло на обход города справа, и вскоре я увидел то, от чего сердце мое едва не оборвалось.
Это был карьер. Глубокий, больше стадиона, больше нескольких стадионов, карьер. Вырыт ли он за несколько дней немцами, или отсюда брали глину для кирпичей давно – этот вопрос был совершенно лишним, так как если котлован фашисты собирались использовать по назначению, по тому назначению, которое мне подсказывает моя усталость и уже случившиеся события, то разницы никакой нет. Сюда войдут все.

– Русский пленный, солдат и офицер!

Тысячи людей, стоящих в строю в ста метрах от карьера, повернули голову налево – из громкоговорителя предсказывали нашу судьбу.

– До выяснения обстоятельств вы будет помещен в карьер! Побег карается расстрелом! В карьер должна быть тишина!

Для многих эти слова оказались манной небесной. Вырывавшаяся из громкоговорителя чужая речь указывала на то, что расстреливать и сваливать в яму никого не собираются. Это просто общежитие, где пленные будут проводить все время.

И нас стали подгонять к карьеру тем порядком, которым мы двигались по дороге, – каждая группа немцев загоняла своих «подшефных». Я не понимал, почему люди, добравшись до края обрыва, вдруг останавливались как вкопанные. А некоторые даже хватались за головы. Что там, внизу? Драконы? Трупы?

Я рвал себя догадками, пока сам не оказался на краю.

– Невероятно… – прошептал Мазурин.

Я попытался сглотнуть ком, но он застрял в горле.

Размеры котлована под Уманью я представлял лишь издали, и они виделись мне гигантскими. Но когда я приблизился к нему настолько, что оставалось лишь сделать шаг и оказаться в нем, ноги мои окаменели.

Передо мной расстилалась огромных размеров яма прямоугольной формы, она больше нескольких стадионов, сдвинутых вместе…

И на дне этой преисподней…

Я не умею считать людей десятками тысяч. Но мне показалось, что в яме этой находится весь Советский Союз.

– Касардин, сколько здесь людей?.. – прохрипел Мазурин и тут же неумело зашагал вниз – его двинула подгоняемая немцами толпа.

– В котором часу здесь обед? – спросил я, оказавшись в стойбище людей. На меня посмотрели всего несколько человек. Но и они через мгновение отвернулись.

Мы с Мазуриным оказались у самого края карьера. Опустившись, мы вытянули ноги, а чекист потрогал повязку на лице.

– Не жалеешь, что поехал в командировку за мной?

Капитан пожал плечами, и я увидел его растянувшиеся в улыбке губы.

– Это же моя работа.

Некоторое время я смотрел на него, недоумевая. А потом вдруг почувствовал толчок снизу, откуда-то от печени. Потом еще один. Не выдержав смеха, губы мои произвели звук проткнутой шины, и я, уже не контролируя себя, засмеялся. Странно, но попытки сдержать себя ни к чему не привели. Я хохотал как ненормальный. Мазурин держался недолго. Наверное, секунд десять. А потом, закрыв рот рукой, повалился на бок.

– Что, смешно? – зашипел кто-то неподалеку. – Я посмотрю, как вы гоготать будете через сутки!.. – Его голодный взгляд пронзал меня, и от этого мне стало еще смешнее. – Ржите, ржите!.. когда жрать захотите, я посмотрю, как вы ржать будете!..