Петр Первый: благо или зло для России?

монаршей" дано и определение самодержавия как власти ничем и никем не ограниченной: "…высочайшая власть (величество нарицаемая) есть которой деяния ничьей власти на подлежит". И дальше следует обоснование неограниченности самодержавия: если это "верховная, высочайшая и крайняя власть, то како может законам человеческим подлежати? Аще бы (если бы. — Е. А.) подлежала, не была бы верховная. А когда и сами государи творят то, что гражданские уставы повелевают, творят по воле, а не по нужде, се же или образом своим поощряя подданных к доброхотному законнохранению или и утверждая законы, яко добрые и полезные…". Как мы видим, если государь исполняет закон, то совсем не по обязанности, а по своему желанию. Подданные государя должны вести себя иначе: "Должен народ без прекословия и роптания вся от самодержца повелеваемое творити".

"Правда воли монаршей" стала краеугольным камнем самодержавной формы правления. То, что она появилась не во времена Алексея Михайловича, а при Петре, совсем не случайно — новый режим властвования, точнее самовластвования, нуждался в идеологическом обосновании. Утверждая полное бесконтрольное право императора назначать своего наследника, Феофан не ограничился формулами новейших правовых концепций и прибег к патриархальной аргументации. Он провозгласил, что император обладает абсолютным правом как отец своих подданных и это право выше любых других отношений, в том числе родственных. Если, пишет Феофан, у государя был бы среди подданных отец по рождению, то он, государь, "будет уже отцу своему отец по высочайшей власти своей". Вот так!

Вторым фундаментальным законом самовластия стал Устав о наследии престола, написанный самим Петром и утвержденный им в качестве закона 5 февраля 1722 года. Уже первый раздел Устава объясняет причину его создания, а именно печальную историю царской расправы над сыном и наследником Алексеем: "Понеже всем ведомо есть, какою авесаломскою злостью надмен был сын наш Алексей, и что не раскаянием его оное намерение, но милостию Божиею ко всему нашему отечеству пресеклось ‹…› а сие ни для чего иного взросло, токмо от обычая стараго, что большому (то есть старшему. — Е. А.) сыну наследство давали, к тому ж один он тогда мужеска полу нашей фамилии был и для того ни на какое отеческое наказание смотреть не хотел". Итак, царь видит причину трагедии сына в господстве традиционного обычая передачи наследства старшему и единственному сыну. Действительно, из дела царевича Алексея видно, что Петра страшно возмущало спокойствие царевича, уверенного в том, что, как бы отец его ни презирал, ни унижал, его, царевича, время все равно придет, ибо, согласно традициям престолонаследия, он рано или поздно станет государем. Но царевич глубоко ошибался — Петр считал себя вправе менять любые законы и обычаи, твердо веря, что он в состоянии управлять будущим. Он это делал не раз — известно, что, проведя знаменитую реформу календаря, царь — по точным словам В. М. Живова — "украл восемь месяцев у Господа Бога: 7208 год (начавшийся в сентябре. — Е. А.) длился четыре месяца. Петр тем самым демонстративно объявляет себя владельцем времени, приписывает себе божественные права". Для отмены старого порядка наследования престола государь нашел в Священном Писании и древней истории обоснования своим действиям. Согласно Библии (тут уж поработал Феофан, услужливо подсунувший царю цитатку), жена Исаака добилась передачи наследства мужа младшему брату, да и в русской истории был случай, когда великий князь Иван III сначала передал трон внуку Дмитрию, даже венчал его шапкой Мономаха, а потом передумал и вернул наследство старшему сыну Василию. Этих примеров было достаточно для Петра, чтобы совершить ломку традиционного порядка наследования. Они позволяли "сей Устав учинить, дабы сие было всегда в воли правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство и определенному, видя какое непотребство, паки отменит, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея сию узду на себе". Иначе говоря, государь получил право передавать трон любому из своих подданных. Но — это важно! — при необходимости (определяемой только им самим) он мог поменять и это решение, передав трон кому-то другому. По сути, этот закон утверждал царское беззаконие, самовластие, закреплял за государем право нарушать законы, в том числе принятые им самим.

Слов нет, взращенное вне правового поля самодержавие являлось могущественной силой. Созданная на его фундаменте политическая система отличалась колоссальной прочностью и накрепко цементировала гигантскую страну с редким (10–15 миллионов человек!) населением. Замечу сразу, что хочу уйти от примитивного "республиканского" взгляда на проблему. Допускаю, что, вероятно, иного способа, кроме самовластного и недемократического, управлять такой страной, как Россия, и ее населением тогда не существовало и, возможно, не существует и теперь. Не случайно историк В. Н. Татищев, императрица Екатерина II и многие другие русские мыслители ухватились за популярный в просветительской литературе "географический фактор", придав ему особое значение в истории России. По их мнению, обширнейшей Российской империей можно управлять только мощной централизующей, сплачивающей силой самодержавия. Многие в XVIII веке (в том числе и просвещенная Екатерина II) понимали издержки самодержавной формы правления, знали, что законность, справедливость и гуманность принимаемых верховной властью решений в конечном счете определялись "добронравием" государя, его этическими установками и даже настроением. Сохранилось множество писем виднейших сановников Петра к его кабинет-секретарю Макарову с единственной просьбой — подать их бумаги для решения, когда государь "ндравен", в спокойном состоянии духа. Почти 100 лет спустя появился весьма правдоподобный анекдот об императоре Павле I, который подписывал судебные приговоры, отмахиваясь от надоедливой мухи: чем больше она докучала ему, тем суровее и суровее становились выносимые им приговоры.

Но при этом все, даже хулители самовластия, сходились в том, что самодержавие для России если не безусловное благо, то уж точно необходимое зло. Отсюда мысль, что прогресс в России достижим не иначе, как с помощью насилия, принуждения со стороны всесильной власти. Но тут самодержавие попадало в собственную же ловушку. Его сила, основанная на непререкаемом праве властвовать без нормативных ограничений, без определения компетенций монарха как высшего должностного лица, делала его, самодержавие, беззащитным. Императорский престол легко оказывался в руках