Спотыкнулась, поскользнулась, шмяк оземь, скляночку-то всю и пролила. Всю, паря, как есть. За голову схватилась, вот горе-то, думат. Фершал шибко уросливый[149] был. Но чо, думала-гадала… А тут, паря, корова бредёт. Посередь улицы хвост и задрала, бесстыжая. Ну, нянька недолго думала, у той коровы анализ и взяла. Тоже была девка не промах… Полнехоньку скляночку, паря, сестре и принесла. Сестра глянула анализ через мелкоскоп, гумажечку чиркнула. Нянька с той гумажечкой к фершалу. Почитал фершал гумажечку и манит Хитрого Митрия.
– Митрий Кириллыч, дело такое… – Даже, паря, и не знат, как молвить. – Ну, короче, ты, Митрий Кириллыч, ноне стельный[150]. Вот-вот, паря, отелиться должен. Ага…
Коровёнка-то, где няня анализ взяла, стельна ходила, телёнка ждала.
Но чо, паря, Хитрый Митрий запереживал: стыд, срам, это же в кои веки видано, чтобы мужик телился! А как народ прознат… Засмеют же. Вся коммерция прахом пойдёт. И порешил Хитрый Митрий из деревни бежать. От греха подальше. Умыслил в лесу отелиться, в лесу телёночка бросить. Да так, паря, чтоб ни одна душа не пронюхала. Ага…
Ладно, впотьмах, чтоб никто не видел, тихонько улизнул из села, и, паря, как в песне, «бросился в лес… в лес, в тайгу глухую…»
И вот, паря, бродит по тайге. Бродит день, бродит другой, третий… Неделю. Ага… На однех ягодах пробиватся. Тошать начал. Но пока ишо не мычит, не телится. Срок не приспел… И как-то под вечер бредёт, паря, по тайге и видит – навстречу ему мертвяк лежит. Лежит, не дышит. Ага… Вроде как помер. Молчит, ничо не говорит. Хитрый Митрий аж перекрестился:
– Господи, спаси… А на ём хороши сапоги.
И давай с мертвяка сапоги тягать. Мертвяк, паря, молчит. Ничо супротив не говорит. А бахилы не поддаются, припотели вроде. А как Хитрый Митрий был охочий до чужого добра, то и долго чикаться не стал: вынул из-за кушака топор да и отрубил сапоги с ногами. Не пропадать же добру… Сунул чужие ноги под мышку и дале побрёл. А уж, паря, из силов выбился, еле ноги волочит. И свои, и которы с мертвяка взял. А уж так отошшал, так, паря, отошшал, кожа да кости, да нос торчит. Ага…
Ладно… И вот на ночь глядя добрёл до лесной заимки[151]. Там, паря, лесник встречат, чаевать садит. Хитрый Митрий чайку пошвыркал да и залез на печку. Сморился. А сапоги с ногами, – он их под полой прятал, – в изголовье приладил. Ладно, спит-почиват.
А той ночью у лесника корова отелилась. Лесник телка принял и положил на печь подле Хитрого Митрия. Дальше, паря, ночуют.
Ладно… Ещё петухи не голосили, просыпатся Хитрый Митрий: ёкарный бабай, под боком телок полеживат! Мокренький ишо. И мордочкой-то в Митрия тыкатся, вымя ищет… Но тут уж Хитрый Митрий возрадовался, дескать, вот и отелился… Тихонечко с печки слёз – и ходу. Даже, паря, сапоги с ногами на радостях забыл. Ага…
Но в село идти, паря, боится – у лесника язык долгий, по всему белу свету растреплет. Разнесёт, как сорока на хвосте, мол, Хитрый Митрий гостил на заимке и отелился. Решил лавочник за кордон[152] махнуть, к бусурманам[153] податься. Но чо, паря, пошёл…
А лесник утром просыпатся, глянул, паря, на печь и обомлел: телок-то ноги лижет, которы в сапогах… Лижет и лижет, и вся морда красная.
– Мамочки родны! – Лесник-то страсть как испужался и ревёт: – Мамочки родны!.. Телок-то наш Хитрого Митрия съел!.. Одне ноги остались…
Ладно, чо делать?! Лесник-то мужик был простой, бесхитростной, пошёл в деревню на телка заявлять. Дескать, такой-сякой и разэтакий, коммерсанта съел.
Пришёл в село… Но, это, паря, уже друга история. Чайком отпотчуешь, може, глядишь, и поведаю…
Хорошо, что коровы не летают
…Вот и в селе Ботало мужики привадились пить. По первости, паря, на самогон налегали. А тут прикатил к нам из Иркутского барыга, по- нонешнему – коммерсант. Мужикам тормозну жидкость привёз, дескать, кондяк армянской, а это, мол, царска водка – жидкость для мытья стёкол. Прихватил и жувачку американску, чтоб без закуси не пили, а то окривеешь.
У троих мужиков с того кондяка и царской водки зубы выпали, волосы вылезли. А жувачкой закусили – нутро слиплось. Едва отвадились…
А у нас на деревне жил о ту пору хитромудрый воробей, звали его Ерофей. А по праздничкам дак и «Ерофей Палыч». И вот, значит, Палыч Ерофей важно похаживат с жёнкой, по-хозяйски высматриват овсяные зёрна в сухом назьме[154]. Приметит, сам не клюёт, бабе отдаёт. Беседуют, паря… Ерофей Палыч закручинился, об мужиках переживат:
– Чо же они, мужики-то, не прижучат спекулянтов?! Чо же на их управы-то не найдут?!
– Боятся, Ерофей Палыч… – жёнка отвечат.
– Тьфу!.. – Ерофей Палыч от досады аж смачно сплюнул. – Тьфу!.. Барахла. Кого там бояться?! Доведись мне… – Ерофей Палыч аж грудь растопоршил. – Дак я бы…
– О-ой, не свисти, – жёнка-то усмехатся. – Сидел бы уж, не чирикал.
– Да?! – Ерофей Палыч гневно прищурился на жёнку. – Посмотрим… Счас увидишь, как я этого барыгу…
Да с этими словами, паря, и полетел по деревне.
А коммерсант о ту пору выгружал из легковушки армянский кондяк и царску водку, а был коммерсант лысый. Тут Ерофей Палыч дерзко подлетел да
