А чо вышло-то, мне потом растолмачили мужики… Постаивала Марья Иванна тихо-смирно, никому не мешала. А тут, как на грех, мужики на крылечке сели, бутылку открыли и давай из горла понужать. А мужики, паря, нездешние, к главному охотоведу прилетели изюбрей стрелять… Начальство охальное: сам президент на пару с американским… Дебил Клином, или Убил Клином, запамятовал, паря… А с имя ишо… как его, дай бог памяти… Ворон или Хривой Ворон, леший его знат. И вот, паря, сидят они подле лавки, выпивают. Говорят, встреча без галстуков. Как ишо штаны не сняли, с их бы сталось… Да ладно бы, вино лакали принародно да помалкивали в тряпочку, а то ить шары бесстыжие залили и давай баланду травить. А у их слово да через слово мать- перемать, лаются, как сапожники. А Марья Иванна шибко не любит, когда матерятся. Ладно… Терпела-терпела, да и терпелка вся вышла: сорвалась с привязи, дала президентам по плюхе да и пометелила в тайгу. Там хошь медведи не матерятся. Ага…
А мужики-то… мужики-то, паря, лежат ни живы ни мертвы и пахнут небраво. У их же медвежья болесь приключилась… А я гляжу, Марья Иванна улепётыват. Гляжу, паря, и думаю: «Ладно, беги, моя бравая, беги-и-и. А то пришлось бы, как дурочке, на лисапете кататься. Народ смешить. В цирке- то…»
А циркачи-то, паря, что задаток сунули, требуют деньги взад. А кого требовать, когда денюжки уже тю-тю, улетели?! Я на их пороху, дроби купил, вдруг придётся тайгу оборонять? Партизанить… Оне же, американцы, зазря-то не будут шариться в тайге. Чо-то измыслили. Шарамыги[158] ишо те… Може, тайгу удумали к рукам прибрать… под полигоны? А наш президент… полодырый же… всё отдаст – не жалко. Не родно, дак не больно… Но пусть сунутся в тайгу, я, паря, их отпотчую, дроби-то всажу в стегно, век будут помнить…
Медведь-ухажёр
…А вот говорят, дескать, раньше мужики на медведя с рогатиной ходили. Без ружья… А я, паря, ухватом медведя взял… Да… По молодости, помню, прихожу домой, гляжу… мама родная – медведь с моей баушкой сидит! Выпиват и закусыват. Как порядошный… Телевизер глядят – вся-аку срамотишшу. А Михайло Иваныч ишо и песню базлат, дескать, трутся медведи задом о земную ось…
Ну, ладно, трись, хошь затрись, а пошто в моих тапках-то?! А я, паря, ши-ибко не люблю, когда медведи в моих тапках… А возле печки ухват стоял, чугунки вынать. Ну, схватил я тот ухват – и на медведя. Поучил маленько, чтоб чужи тапки не одевал. Ежели ты к порядошной женчине идёшь, дак и бери свои тапки. Тебе их там никто не припас…
Обиделся Михаил Иваныч, стал в отместку всяки пакости творить: то поленницу дров раскатат, то на крышу залезет и шапку на трубу оденет – печку топишь, весь дым в избу. А тут на Крещенский сочельник дверь водой облил – дверь за ночь-то и примёрзла. Я утром выйти не могу. А у меня в деревне как раз бизнес навернулся, бодучему козлу рога спилить… А я выйти не могу – дверь приморожена. Бизнес мой прахом и пошёл. Я, конешным делом, смикитил, чьи это проделки. Накатал «телегу» на медведя, милиция и загребла Михайло. Улицы подметал как миленький… Хошь и медведь.
Любвеобильный глухарь
Третиводни одно ботало коровье бренчит по телевизеру: дескать, красиво глядеть, как глухари токуют, как любовные песенки плетут. Ага, красиво… Хвост распушил, песню затянул, браво, а тут охотник – бах, и прощай любовь… Вот и в жизни такая же петрушка: то-око, это, вроде затокуешь, вроде глухаря, жена по башке скалкой, тёща сковородником, тесть сосновой орясиной, какой ворота подпирают… Вот и потокуй…
А глухарь, когда поёт, он же – глухой, паря, глухарь глухарём, ничо не слышит. Но видит. Охотника высмотрит, укрылит, а на собаку, паря, и глазом не ведет. Хошь лай, хошь залайся. Ишо и дразнит, артист…
Случай был… Однажды по зиме махнули мы в тайгу с дружком. Федя звать. Художник… А Федя – и охотник, и шишкабой, и ягодник, и черемшатник, и грибы собирать мастак. Помню, в Рождественский сочельник лютые морозы, а мы с Федей бродим в сосняке, рыжики ищем. Версты три отмахали по тайге, гляжу, Федя лапой в сумёте[159] порыл, рыжик выкопал, потом другой, да так мы с им корзину рыжиков и напластали. Ага… Мы же и рванули в тайгу рыжиков посмекать. Фединой жёнке страсть как рыжиков захотелось, хошь из-под земли выкопай и на стол выложи.
Ладно, идём по тайге, смотрим: мама родная – глухарь на сосне посиживат и токует что есть мочи! Прямо уливатся. «От, – думаю, – бесстыдник-то, а… Тоже мне, ухарь-купец… Порядошные глухари по весне оттоковали, любовь справили, а этому всё мало. А уж январь на пороге… И откуль здоровье берётся?! Опять же, на свежем воздухе живёт, ягодой кормится…» Ладно… Послушались мы, послушали глухариную песнь, но добыть же, паря, охота, дичь же… А как добыть, коли ружья нету?! За ружьишком надо в Ботало бежать… И тут я припомнил: глухари же, паря, любят собак дразнить. Хлебом не корми, дай подразнить. Припомнил я это дело и говорю напарнику:
– Федя, выручай, побудь собакой! А я дуну в деревню за ружьишком.
– Не хочу быть собакой, – заерепенился Федя. – Да и не умею, грамотёшки мало…
– Ничо, не боги горшки обжигают, освоишь. Слушай: встал на карачки, ползи под лесину и лай. Лай, лай, пока не охрипнешь… Понял?.. Да погромше лай!
Согласился. Встал на четвереньки – и-и-и давай лаять. Да так браво лает, похлешше собаки. Я ишо подумал, буду на охоту брать заместо собаки… А глухарь ни-изко к Феде спустился. Думат, собака… Сидит на ветке и дразнит Федю, и дразнит…
Ладно… А я в деревню ходом. Пока туды-сюды слетал, напарник мой аж охрип, но мало-мало тявкат. А глухарь-то, глухарь-то, паря, не попускатся, дразнит и дразнит. Думат, собака… Тут бы я и добыл глухаря, да Федя лаять перестал. Обезголосел напрочь… Глухарь-то пригляделся: но, паря, дак это же не собака, это же Федя – и улетел.
