Улетел… Дак оно и ладно, что улетел. Жалко мне стало птицу… Вот я теперичи и не кормлюсь с ружья, больше на ягоды да на кедровый орех налегаю. За черемшой ишо бегаю. Жить-то надо, а жить-то не с кем…
Росомаха-воровка
Я пошто не охочусь?.. Зверей жалко… Но, паря, росомах не жалею. Не, росомах не жалко. Така пакость!.. Така пакость! Прости мя, Господи… Помню, мы с баушкой летовали на Байкале. А молодые были, то-ока поженились. Обвенчались круг ракитова куста…
И вот, значит, в избе ночевать душно. Ну, мы с баушкой в сенях и спали. Свежей травы постелим… – красота… И вот спим себе, никому не мешам, да только чую, что-то тёмное через нас с баушкой пролетело! А у нас в сенях окошко слуховое, без рамы, без стекла. Вот оттуда и… Ну, пролетело да пролетело, мало ли чо по ночам летат.
Ладно… А в сенях стояла корзина с яйцами… Дак, это, я утром-то глянул: мама родная – все яйца повыпиты! Тут и следы звериные, и кало. Ну, я же охотник – следы посмотрел, кало понюхал: ну, точно, она, подлюга, забралась… росомаха! Дак чо, холера, удумала, гвоздиком проткнёт яйцо и выпьет. Так всю корзину за ночь и уговорила… Да… На другу ночь я опеть поставил корзину с яйцами. Легли мы с баушкой, приставились, будто спим… Пришла, милая. И тока, это, росомаха за яйца-то взялась, начала их гвоздиком протыкать да пить, тут я её и прищучил… Да, паря… Хотел на мясо, да мясо у ей псиной пахнет… На цепь посадил. Похлешше собаки лаяла. Избушку караулила…
Но это уже, паря, друга история. Ежели отпотчуешь винцом с хлебцем, може, и поведаю.
Наглый кабан
Не-е, я теперичи бросил охоту. Так, иногда, ежели какой зверь шибко досаждат, жить мешат… Но, помню, случай был… У меня избёнка на Байкале. Подле самого леса. И вот, паря, кабаны дикие понавадились в огород. Тын разворошили и всю картошку повырыли. Как Мамай прошёл… Я уж потом тын починил, а на тычины жестяные банки повесил, чтоб бренчали и пугали…
Потом кабаны и вовсе обнаглели, по крыше стали бегать – всю проломили. Хулиганьё, варначьё… Пришлось попужать ружьишком. Ага… А в лес пойдёшь по грибы – но, паря, всё кругом изрыто кабанами. Все грибницы разорили…
А тут ко мне родня нагрянуло. Неделю гостили… А им же охота в лес сбегать, маслят пособирать. Охота, да кабанов боятся. А с имя девчушка была, отчаянная, кабаном не испужаешь. Ну, и пошла. Корзину обабков напластала. Пришла… Спрашиваю:
– Кабанов-то видела?
– Видела, – говорит, – одного. Из-за дерева вышел и кричит: «Дэушка, иды ко мне!..» Ну, я его и отправила подальше, а сама домой пошла… А больше никого не видела.
СЧАСТЬЕ, или нет худа без добра
Диву даюсь, столь милостиво приветил Господь мою судьбу, хотя жил в безбожии, во грехах, как в шелках, сгорая в страстях дольнего мира, не ведая о мире горнем и о спасении души для жития вечного. Оглядел тихим душевным оком нажитую жизнь от таёжного и полевого, от речного и озёрного деревенского рассвета до старгородского заката и подивился: верно молвлено, не было бы счастья, да несчастье помогло. Ибо нет худа без добра….
Худо с добром
Счастье: явился я на божий свет поздним и непутёвым парнишкой… заскрёбыш, поздонушко, отхон… к сему родился шестипалым, и чуть не помер младенцем от воспаления лёгких, едва отвадились, а посему… и что сдуру кинулся в писательство… матушка жалела меня, как Иванушку-дурачка; жалела сильнее и слезливее, чем старших братьев, а сердобольные сёстры опекали, одевали и обували меня, студента прохладной жизни, потом нищего сочинителя, за что я вывел братьев и сестёр добрыми героями своих сочинений. Лишние пальцы отсушили и отсекли в младенчестве, но порой оживал и змеился февральской позёмкой язвительный слушок: «лукавый пометил…», ну да, на всякий роток не накинешь платок, и усмехаюсь я на суеверные суесловия с высокой колокольни.
Счастье: рос я впроголодь… не одыбали после войны… а посему ведаю цену хлеба на скобленной дожелта столешне и златогривой ниве, и четверть века внушаю домочадцам беречь хлеб, как и прочее добро, нажитое горбом.
Счастье: жили мы в стуже и нуже, но бедность и породила жажду выбиться в люди и зажить побогаче – вроде из деревенской грязи в паркетные князи. А посему смалу пришлось вкалывать, засучив рукава, и, хотя живу не до жиру, быть бы живу, но лишь в азартной, изнуряющей пахоте дремлют мои языческие страсти, расцветающие буйно-лиловым чертополохом в праздности. А ежли бы смалу и по сивую гриву ведал страх Божий перед смертными грехами, вышел бы в благочестивые деревенские мужики, что крестят лоб не по привычке, а по вере православной, по жажде наследовать Царствие Небесное.
Счастье: от нужды матушка сплавляла меня, малого, в село Погромна к тёте Вале, где жили посытнее, и там я, несмышлёныш, набирался ума от столетнего деда Лазаря, почившего в Бозе на сто шестом году своего долгого века.
Счастье: родился в бедной и многочадливой семье. Матушка моя, Софья Лазаревна Андриевская, – из староверов-семейских[160], отец, Григорий Григорьевич Байбородин, – забайкальский гуран[161], вырастили нас
