приметили да не приветили! Осиротили слово русское. Ему б не метлой махать, на соборах вещать. Ну да, станешь лапти плесть, коли неча есть…» Вдосталь наслушавшись заупокойных вопленников да воплениц, взняться б из сосновой домовины и ласково укорить: «Что же вы, братухи и сеструхи во Христе, при жизни-то скупились на доброе словечушко?! Чуяли, поди, дар Божий подле вас мается неприкаянно и необласканно. Подсобить бы – так нет, зависть да ревность душу застили, льдом замостили… Ишь спохватились, разговорились, вашими бы устами мёд пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовину, душа слиплась… А намедни помойными речами поливали, душеньки услаждали: повесть – не повесть, стихи – не стихи. Забыли, поносники, святыми отцами реченное: доброе слово и злых добрыми сотворяет, а злое слово и добрых в злых обращает. Вы же, родненькие, душу мою холодными ветрами выстудили, дух заледенили, печалью укрыли, ибо день меркнет ночью, а душа печалью… Ныне возопили, спохватились, да уж больно припозднились: близенько локоток, а не укусишь…» Выбраться бы из домовины, вздохнуть жалостливо и полюбовно: «Я на вас, други и подруги, обид не коплю, сам в смердящих грехах, как в поганых шелках. Простите меня грешного, а коль уж не помер нынче, сядем за столы дубовы, за скатерти бранные, за яства сахарные, за питья медвяные, не пропадать же поминальным напиткам-наедкам…» – «Не-ет… – машет лысеющей головой Иов Горюнов, – не надо из гроба вставать, – перестанут величать, обматерят: дескать, слыл шутом гороховым, шутом и в домовину лёг, и помереть-то, бездарь, путно не мог…»
Сказ Иванов похож на бывальщину про сельского дурня, которого весело и лукаво объегоривают ловкачи, но – ведь нет худа без добра – за простоту и ласку поджидает убогого дивный фарт: полцарства и русокосая, синеокая царевна. Так и воображал Иван венец слезливой повести: корявая дворницкая судьба захолустного писателя венчается денежной славой, а с тугой мошной можно и царевну приглядеть в жёны – гудящим роем полетя словно мухи на мёд – успевай отмахивай.
– Нет, – решил Иван, – при таком завершии не венец выйдет – колпак дурацкий, скоморошина. Коль у дворника Горюнова сочинительство – искус, то на закате бес ему мерзкую харю и выкажет, посмеётся над ослом.
Сочинённый дворник-писатель поджидает полцарства и царевну-лебедь, а Иван Краснобаев – мужик хоть и молодой, но уже не холостой; дома, утомлённая нужей да стужей, дворницкая жёнка, два малых ребёнка, и лебединые царевны не проплывают даже в сонной прелести. Но Иванов герой – блажной писатель с метлой, тот, сердечный, верит в сказки и, застясь ладонью от солнца, выглядывает в речной старице лягушку, что скинет лягушачью надеву и обернётся царевной-лебедь. А дальше в бывальщине, словно в мужичьем песенном страдании…
«Уж Иов Горюнов весь как лунь седой, но, подпираясь клюкой, и летом, и весной в подшитых катанках шаркает к старице, сидит на гнилой кокорине, пока не смеркнет вечерний свет, щурится подслеповатыми, слезливыми глазёшками в зеленоватую тину: не плеснет, не квакнет ли царская лягушка, не всплывёт ли белой лебедью… А уж багровая луна взошла из кедрового хребта, взнялась к звёздной россыпи, побледнела, светит чаровным стылым светом… Шамкает Иов Горюнов беззубым ртом: “Всплынь-ко, дева-краса, лебяжья коса…” – слезьми просит. И подманил-таки, всплыла нагая, да не лебедь белая, – чернавка, с кобыльей гривой и вороватыми цыганскими очами, – выбрела чаровница лунной тропой на седой песок и манит старика в гнилую старицу: “Гой еси, добрый молодец, князь брильянтовой, ступай за мной в подлунное царствие-государствие; воссядем за столы дубовыя, яства медовыя, возляжем на перины пуховыя…” Прытко вскочил старик с кокорины – седина в бороду, леший в ребро, – кинулся без памяти в старицу следом за нагой чернавкой, да забрёл в стылый ил по одрябшие лядвии и озяб, одумался: “Уж ты, гой еси, моя бравая, чернявая, а погости-ко ты в моей дворницкой коморе; чай попьем, беседу поведём…”. Чернавка и на то согласная; быстро оболоклась – под кустами у ней хоронилась и юбчонка, и кофтёнка-распашонка, и наплечная чёрная шаль с багровыми цветами.
Пришли в камору, крепко выпили дедова самогона, и чернавка вылупилась на старичишку омутными очами, а там притаённо резвятся бесенята; глядит цыганушка не мигаюче да с такой въедливой любовью, что не успел дедко обнять, приласкать хоть и не богоданную, но желанную, как и пал без память… Под утро очухался – мама родная, лучше бы спал вечным сном! – поднял с лежанки разбухшую сухим жаром, похмельно гудящую голову, оглядел дворницкую камору и стал припоминать пьяный вечер: помнится, хвастал чернявке, что мужик он ещё ого-го, юнца-молодца за пояс заткнёт, пашет глубоко и борозды не портит, потом, кажется, хвалился, на чёрный день припас капиталишко, будет она, чернявка, у него барыней, как сыр в масле кататься, на коврах валяться, коврами укрываться. А чернявка не верит, но ластится, и старичишко, обидясь, выдернул из-под лежанки заветный сундучок, изнутри обклеенный артистками, выворотил некорыстное барахлишко – мертвецки-бледные посконные рубахи, выжелтившие кальсоны – сунулся под сундучную обшиву и выудил из потая некорыстную мошну. Потряс хрусткими бумажками, которые крест-накрест перетянул резинкой от истлевших трусов, да и небрежно, куражливо бросил мошну в сундучок, привалил смёртным бельишком… И сейчас, вспомнив эдакую дурость, кинулся Иов к сундучку, сунул руку в потай – пусто, обчистила чернявка. И глухая, безысходная тоска одолела старого, задиковал, заорал словно бык недорезанный, выбрел на проезжий взвоз, пошёл людей срамно лаять и плевать, а когда приплёлся в обрыдшую дворницкую камору, там безумного два дурдомовских лба поджидают, в белое смиренное рубище облачают, вяжут долгие рукава на брюхе, чтобы руки не распускал да и свою обличку ногтями не изодрал… Век безбожно прожил, доброго ума не нажил – ни Богу свечка ни чёрту кочерга. Добро ещё, что добры молодцы не встретили… с колуном и гробом…»
Ох, почуял Иван: захлебнулась бывальщина зелёной тиной, утонула в лягушачьей старице и, как унылая старческая жизнь, слепым одром бродит
