Вышептал прощальный стих, теперь бы исповедаться да причаститься, и… но усмешка скосила спечённые жаром, потресканные губы: в моём поселье церковь, колокольный звон?! Блажь, прости господи…
Недели через две одыбал – ворчливо отступила пустоглазая с наточенной косой, – и по теплу уехал в Забайкалье. Явился в Сосново-Озёрск под потёмки и, заночевав у школьного приятеля, чуть свет пошёл по селу и свернул с каменного тракта на родную улицу, шагнул к черёмуховым палисадникам и замер в ошеломляющем диве: будто крашенное луковым пером, пасхальное яйцо, выкатилось солнце из-за таёжного хребта, стирая ночной мрак с деревенских изб и озера, и в утренней заре засияла церковь сосновыми венцами, и привиделись пылающие золотом кресты, и послышался пасхальный звон, плывущий над селом, над тихими озёрными водами и гаснущий в дали, где степь сливалась с небесами».
Вернувшись в дворницкую камору, почаевав, склонился Иван над рукописью, веером раскинутую на зелёной столешнице – решил все же довести до ума очерк о деревенском музее, но вдруг мучительно задумался над своим писательством: не беса ли тешил, воспев страсти земные, да порой и скабрёзно?.. Не геенна ли огненная и скрежет зубовный поджидают пустобая за безбожное праздное слово?.. Вопрошал Иван Небеса, но ответа не слышал.
ДИво. Байки деда Бухтина
Байка. Зачинное слово
Смех – великое дело: он не отнимает ни жизни,
ни имения, но перед ним виноватый —
как связанный заяц. <…>
Возвратим смеху его настоящее значение!
Отнимем его у тех, которые обратили его
в легкомысленное светское кощунство над всем,
не разбирая ни хорошего, ни дурного.
Чужд краснобай пустобаю, словно соловей квакухе; вот и народные байки чужды нынешним скороспелым анекдотам. Теперешний ходовой анекдот – короткий, хлёсткий, скудоязычный – похож на брань подзаборную, а русская байка течёт игривой речкой, колокольцами звенит на перекатах и в омутах чарующе кружит. Любит байка, словно дева-наряжёна, словесные кружева. Нынешний бойкий анекдот лишь народился на белый свет, в люльке, и оброс сивой бородой; а байка… байка не дряхлеет – мудрая и вечная, увеселяет русскую душу, пока жива русская душа.
Чудится, хоть крестись и божись, мерещится: мерзкие анекдоты, особливо про русских, тунгусских дураков и родную власть, пекли христопродавцы, Сына Божьего распявшие, да фармазоны[132] доморощенные, за тридцать сребреников продавшие душу анчутке беспятому[133]. А коль батрачили у ляда[134], то и пекли анекдоты для того, чтобы мы, православные, измывались над родным обычаем и обличием, над русским царством-государством. Народная же байка… да и сказка… не измывается над ближним, не услаждается чужими грехами и пороками, хотя и высмеивает их. Байка – беседа братчинная: баешник подшучивает над человеком, как подшучивают друг над другом заветные друзья и задушевные подруги. В байке нету срама воспетого, хотя баешник, коль режет в глаза правду-матку, может, словно колотушкой в лоб, припечатать лукавого солёным, перчёным словцом. Но и за терпким словцом нет срама и злобы иссушающей. Да и мало того, в байке добро одолевает зло. Паче того, сам Царь Небесный, случалось, весёлым словцом ободрял унылого, а что уж говорить о святых угодничках, в земле Российской просиявших.
Оно, конечно, грешим… ночь во сне, день во зле… и лишь покаянными слезами и омоешь душу грешную; но… время молиться, время трудиться, время веселиться. Любит русский мужик потешить душеньку весёлой байкой даже в лихую годину. Не всё же слезьми уливаться да руками махаться!
Без сказителя и балагура-баешника на рыбачьем и охотничьем промысле – живая погибель; без богатырской старины, без охотничьей, рыбачьей
