Ф. Б. Да я вполне серьезно. Не то чтобы я навязывал вам свою точку зрения. Но ведь в юности хочется во все вмешиваться, хочется нестись, крушить… Потом страсти стихают. Невольно начинаешь мириться со своим преклонным возрастом… Что вы по этому поводу думаете? Вам еще не захотелось остепениться?
Б.-А. Л. Не знаю даже, возможно. Проблема в том, что этот преклонный возраст сам не желает меня замечать. Да, конечно, мне шестьдесят. Но как бы это вам объяснить…
Ф. Б. До пенсии еще далеко, но все же…
Б.-А. Л. По правде говоря, я о возрасте не задумываюсь. А если вдруг задумываюсь, как сейчас, с вашей подачи, то мне это кажется каким-то абсурдом, чем-то совершенно несуразным.
Ф. Б. И?..
Б.-А. Л. В общем, то, что мне шестьдесят, не имеет никакого значения. Мое самоощущение не вписывается в этот концепт. И я не начал вести себя как-то иначе, чем вел всю жизнь. Когда мне было двадцать, я услышал призыв Мальро, купил билет на самолет и рванул в Бангладеш. В сорок пять я увидел, как снайперы стреляют в людей в Сараеве, сел в машину, проехал сербские рубежи и въехал в осажденный город. В шестьдесят я узнал, что русские идут войной на Тбилиси…
Ф. Б. …и отправился в Осетию.
Б.-А. Л. Нет, в Грузию. Я хочу сказать, что время мало что меняет.
Ф. Б. А не является ли это способом борьбы со временем — оставаться всегда легким на подъем, азартным, вырываться время от времени из своей золоченой клетки и отправляться туда, где пыль и кровь?
Б.-А. Л. Нет, вы переворачиваете все с ног на голову. Я не для того вырываюсь из своей, как вы говорите, золоченой клетки, чтобы почувствовать, что живу. Я это делаю потому, что я еще жив.
Ф. Б.
Б.-А. Л. Да нет, в самом деле! Вокруг нас все меньше живых людей. Даже среди молодежи есть такие, которые уже наполовину трупы, хотя все, и в первую очередь они сами, считают себя живыми. А во мне кипит энергия. Я счастлив, что живу. Я исполнен вожделения. Я люблю действие. Люблю писать. Работаю в поте лица, пашу как лошадь, оттачиваю фразы, шлифую до бесконечности свои книги. Это я и называю «жить». Я жив настолько, насколько только это возможно.
Ф. Б. Есть две вещи, о которых мы сейчас не упомянули, но, поскольку вы недавно писали о них в мейле одному писателю, который хоть и соперник, но все же ваш друг, я позволю себе их озвучить. Итак, прежде всего, когда вы учились в лицее Пастера в Нейи, в вашем классе был некий юноша, всеобщий козел отпущения, которого звали Маллах: его все били, над ним издевались, а вы встали на его защиту. Я хотел спросить: после выхода книги он как-то проявился?
Б.-А. Л. Нет.
Ф. Б. Тогда скажите, не там ли, не в лицее ли, родилось ваше импульсивное желание взять под свое крыло оскорбленных? Теперь второе, и это важнее. Вы рассказывали о своем отце, который отправился воевать в Испанию, а затем вступил в Свободные французские силы[287]. Так вот, ваше стремление к действию, не является ли оно неосознанным подражанием отцу — фигуре загадочной, молчаливой и одинокой? Вот две вещи, на которых хотелось бы остановиться.
Б.-А. Л. Ну что ж, давайте поговорим об этом. Собственно, это вывод, который в своем письме ко мне делает Уэльбек и который сродни моему собственному выводу: «Невозможно игнорировать воздействие отцовского примера». Мишеля это угнетает. Он говорит: какая глупость, что мы всегда возвращаемся на круги своя и что даже…
Ф. Б. …такие умные люди, как мы…
Б.-А. Л. …такие самобытные личности, как два писателя, все равно возвращаются к этому старому как мир закону: невозможно игнорировать пример отца. Ну вот. Он прав, конечно. И я, должен признаться, действительно ощущаю невидимое, но сильное влияние отца. Так было, когда он был жив, так и теперь…
Ф. Б. Вашего отца я видел только раз. Это было в 1993-м, на вашей свадьбе в Сен-Поль-де-Вансе. Я собрался было прибавить громкость колонок, а он принял меня за диджея и говорит: «Да убавьте же звук!» Очень авторитарный человек. Признаю, с ним, наверное, было нелегко.
Б.-А. Л. Да нет. Он умел быть и добрым, и любящим…
Ф. Б. К вопросу об ангажированности. В последнем, недооцененном романе Жан-Поля Энтховена, озаглавленном «Что в нас было хорошего», есть очень забавный ваш портрет. Не устою перед соблазном прочесть вам несколько отрывков, которые вы прекрасно знаете. Разумеется, это всего лишь персонаж, и речь идет всего лишь о книге, в которой вы носите имя Льюис, и это, разумеется, не вы…
Б.-А. Л. Послушайте. Все в порядке. В тот момент, когда вышла книга, мы все ломали комедию, чтобы сбить с толку злобных критиков. Но сейчас уже можно открыть страшную, ужасную, кошмарную истину: Льюис — это я.
