шрамами. Ненависть спасла его от дунианина, когда они пересекали Степь. Ненависть заставляла его страдать от притязаний, которые чужеземцы предъявляли на его сердце.
Ненависть и только ненависть помогала ему сохранять рассудок.
Конечно же, дунианин знал об этом.
После Моэнгхуса Найюр искал прибежища в законах Народа, думая, что они сумеют сохранить его сердце. С тех пор как его обманом отторгли от них, они казались еще более драгоценными, подобно воде во времена великой засухи. За годы он загнал себя в пути, которым следовали его соплеменники, — загнал, исхлестав плетью до крови! Быть мужчиной, твердили сказители, это значит брать и не быть взятым, порабощать и не быть порабощенным. Если так, то он станет первым среди воинов, самым яростным из мужчин! Ибо таков первый из неписаных законов: мужчина — настоящий мужчина! — завоевывает и покоряет, а не страдает от того, что его используют.
В том-то и крылась мука его договора с Келлхусом. Все это время Найюр ревностно оберегал свое сердце и душу, плевал на слова дунианина — но ему никогда и в голову не приходило, что Келлхус может управлять им, манипулируя обстоятельствами. Он лишил его мужественности точно так же, как и этих недоумков айнрити.
«Моэнгхус! Он назвал его Моэнгхусом! Моего сына!»
Был ли лучший способ уязвить его? Его использовали. Даже сейчас, когда он думал обо всем этом, дунианин использовал его!
Но это неважно.
Здесь нет законов. Здесь нет чести. Мир среди людей так же лишен дорог, как и Степь — как и пустыня! Здесь нет людей… Одни лишь животные — гребущие под себя, жаждущие, ноющие, вопящие. Терзающие мир своими желаниями. Подхлестываемые, словно пляшущие медведи, то одним, то другим нелепым обычаем. Все эти тысячи, все Люди Бивня, убивали и умирали во имя иллюзии. Миром правит голод, и ничего более.
В этом заключалась тайна дуниан. В этом заключалась их чудовищность. И их притягательность.
С тех пор как Моэнгхус бросил его, Найюр считал себя предателем. Всегда одна и та же мысль, одно и то же вожделение, одна и та же жажда! Но теперь он знал, что предательство обитало в хоре осуждающих голосов, бросающих ему ненавистные имена!
«Она была моей добычей!»
Лжецы! Дураки! Он заставит их увидеть!
Любой позор. Любое унижение. Он будет душить младенцев в колыбелях. Он будет стоять на коленях под потоком горячего семени. Он увидит, как его месть исполнится!
Чести не существует. Только ярость и разрушение.
Только ненависть.
«Охота не должна прекращаться!»
Заброшенные дома остались позади, и Найюр очутился на одном из караскандских базаров. Конь несся через площадь галопом, оставляя за спиной трупы — раскисшие груды кожи и костей. На середине пути Найюр заметил обелиски Ксокиса за невысокими домами. Миновав квартал кирпичных складов — ветхих, готовых вот-вот развалиться, — Найюр обнаружил знакомую улицу и погнал коня вдоль ряда сгоревших домов. После резкого поворота конь по инерции перескочил через перевернутый таз для мочи, большую каменную чашу, принадлежавшую, должно быть, соседней прачечной. Найюр скорее почувствовал, чем услышал, как его эумарнский белый конь потерял подкову. Он заржал, споткнулся и поплелся еле-еле — видимо, попортил ногу.
Проклиная животное, Найюр спрыгнул и помчался бегом, понимая, что теперь не сумеет догнать рыцаря-командора. Но после первого же поворота перед ним открылся белый Калаул, оплетенный лужицами воды, собравшейся в щелях между камнями брусчатки, и темный от многочисленной толпы изголодавшихся людей.
В первый момент Найюр сам не понял, то ли его привел в замешательство вид стольких айнрити разом, то ли приободрил. Наверняка большинство из них — заудуньяни, и они могли помешать Сарцеллу убить дунианина — если тот действительно именно это намеревался сделать. Проталкиваясь между встревоженными зрителями, Найюр оглядывал толпу, силясь отыскать шрайского рыцаря, но тщетно. Он увидел в отдалении дерево Умиаки, темное и сутулое на фоне подернутых дымкой колоннад. Найюр вдруг решил, что дунианин мертв, и у него перехватило дыхание.
«Все кончено».
Казалось, его никогда еще не посещала столь мучительная мысль. Найюр с ужасом вгляделся в даль. Под жгучими лучами солнца от мокрой после дождя толпы поднимался пар. Скюльвенд оглядел людей вокруг себя и ощутил внезапное облегчение, от которого голова пошла кругом. Многие пели или скандировали гимны. Другие просто смотрели на дерево. Все страдали от голода, но и только.
«Если бы он умер, уже поднялся бы бунт…»
Найюр прокладывал себе дорогу, с удивлением обнаружив, что полуживые от голода айнрити спешат убраться с его пути. До него доносились выкрики: «Скюльвенд!» — но это звучало не как приветствие, а как ругательство или мольба. Вскоре за ним уже двигалась длинная вереница людей; одни сыпали насмешками, другие разражались ликующими воплями. Казалось, будто каждый, мимо кого он проходит, поворачивается к нему. Перед ним открылся широкий проход, почти до самого дерева.
