Анасуримбора Келлхуса наконец-то решена.
— Что ты имеешь в виду?
— Он заявил, что раз только Пророк способен видеть их, его необходимо освободить, чтобы очистить Священное воинство. Он сказал, что только так можно отвести от нас гнев Божий.
Как старый мастер джнана, Элеазар не любил открыто демонстрировать подлинные чувства в присутствии рабов, но последние дни были… очень тяжелыми. И потому Синерсес заметил, что великий магистр сбит с толку и озадачен — сейчас он казался стариком, который очень боится окружающего мира.
— Собери всех, кого только сможешь, — сухо приказал Элеазар. — Немедленно!
Синерсес кинулся выполнять приказание.
Шпионы… Повсюду шпионы! И если он не сможет отыскать их… Если он не сможет их отыскать…
Великий магистр Багряных Шпилей будет говорить с этим Воином-Пророком — святым человеком, способным видеть то, что скрыто. За свою жизнь Элеазар, колдун, умеющий заглядывать в самые потаенные уголки мира, не раз задумывался, что такое святость. Теперь он понял.
Это злоба.
Тварь, именуемая Сарцеллом, жаждала. Жаждала крови. Жаждала совокупляться с живыми и мертвыми. Но более всего она жаждала завершения. Вся она, от ануса до того, что называла своей душой, была подчинена создателям. Все, что происходило в мире, было превращено в обещание оргазма.
Но Зодчие, конструируя тварь, действовали практично, бессердечно и расчетливо. Мало что — редчайшее стечение обстоятельств! — могло доставить ей истинное удовольствие. Убийство той женщины, жены дунианина, было как раз подходящим способом. Одного воспоминания об этом хватало, чтобы фаллос твари выгнулся в штанах и затрепетал, словно рыба…
И вот теперь этот адепт Завета — проклятый Чигра! — вернулся, требуя освободить дунианина. Угроза! Ярость! Тварь мгновенно поняла, что должна сделать. Когда она вышла из дворца сапатишаха, воздух дрожал ее жаждой, солнце мерцало ее ненавистью.
При всей хитрости и изворотливости твари, мир, в котором она жила, был куда проще того, в котором жили люди. В нем не было ни войны спорящих между собою страстей, ни необходимости в дисциплине и самоотречении. Тварь жаждала лишь исполнять волю тех, кто ее сделал. Что утоляет ее жажду, то и хорошо.
Такой ее изобрели. Таково было искусство ее создателей.
Воин-Пророк должен умереть. Твари не мешали никакие чувства — ни страх, ни жалость, ни соревнующиеся между собой желания. Она убьет Анасуримбора Келлхуса прежде, чем его сумеют освободить, и тем самым…
Обретет экстаз.
Найюру достаточно было увидеть, по какой дороге Сарцелл спускается с Коленопреклоненного холма, чтобы понять, что у этого пса на уме. Он направлялся в Чашу, а значит — в тот храмовый комплекс, где расположился Готиан со своими рыцарями и где на черной ветви Умиаки висели Келлхус и Серве.
Найюр сплюнул, потом кликнул коня.
Когда он выехал из внешнего лагеря, он уже не смог отыскать Сарцелла. Скюльвенд погнал коня вниз, через лабиринт построек на склонах. Невзирая на состояние лошади, Найюр хлестнул ее и послал в галоп. Они промчались мимо зубчатых стен дворца, мимо заброшенных лавок и громад многоэтажных домов, сворачивая там, где улицы уходили под уклон. Найюр вспомнил, что Ксокис расположен почти на самом дне Чаши.
Казалось, будто воздух звенит от предчувствий.
В сознании Найюра то и дело вспыхивал образ Келлхуса. Он словно чувствовал руки дунианина на своем горле, как будто тот снова держал его за шею над пропастью — там, в горах Хетанта. На какой-то пугающий миг Найюру померещилось, что он не может ни вздохнуть, ни сглотнуть. Ощущение это прошло лишь после того, как он провел пальцами по запекшемуся порезу на горле — своему последнему свазонду.
«Как? Как ему удается так изводить меня?»
Но таков был урок Моэнгхуса. Дунианин превращал всех вокруг в своих учеников, желали люди того или нет. Достаточно просто дышать.
«Даже мою ненависть! — подумал Найюр. — Даже мою ненависть он обратил себе на пользу!»
Он страдал от этого, но еще сильнее страдал от мысли, что может потерять Моэнгхуса. Много месяцев назад, в лагере утемотов Келлхус сказал правду: для его сердца существовала лишь одна намеченная жертва, и никакая замена не могла его насытить. Дунианин был привязан к трупу Серве, а Найюр был привязан к дунианину — привязан режущими веревками несокрушимой ненависти.
Любой позор. Любое унижение. Он вытерпит любое оскорбление, совершит любую мерзость, лишь бы отомстить. Он скорее увидит весь мир сожженным дотла, чем откажется от своей ненависти. Ненависть! Вот в чем заключался источник его силы. Не в клинке. Не в могучем телосложении. Его ломающая шеи, поражающая жен, сокрушающая щиты ненависть! Ненависть сохранила для него Белый Якш. Ненависть покрыла его тело священными
