Серве, но смотрит на нее. Он понимающе улыбнулся и принялся дальше рассказывать про качающиеся на ветру цветы.
«Он знал, что это произойдет».
Затем откуда-то донесся голос Келлхуса:
— Так, значит, ты была шлюхой.
Потрясенная Эсменет подняла голову, по привычке прикрывая татуировку на тыльной стороне руки.
— А если да, то что с того?
Келлхус пожал плечами.
— Расскажи мне что-нибудь…
— Например? — огрызнулась Эсменет.
— Каково это: ложиться с мужчиной, которого не знаешь?
Эсменет хотелось возмутиться, почувствовать себя оскорбленной, но в его манерах была какая-то искренность, сбивающая с толку — и вызывающая отклик в душе.
— Неплохо… иногда, — сказала она. — Иногда — невыносимо. Но нужно же как-то зарабатывать на жизнь. Просто таков порядок вещей.
— Нет, — отозвался Келлхус. — Я просил рассказать, каково это…
Эсменет откашлялась и смущенно отвела взгляд. Она заметила, как Ахкеймион коснулся пальцев Серве, и ощутила укол ревности. Она нервно рассмеялась.
— Какой странный вопрос…
— Тебе никогда его не задавали?
— Нет… то есть да, конечно, но…
— И что ты отвечала?
Эсменет помолчала. Она была взволнованна, испугана и ощущала странный трепет.
— Иногда, после сильного дождя, улица под моим окном становилась изрыта колеями от тележных колес, и я… я смотрела на них и думала, что моя жизнь похожа…
— На колею, протоптанную другими.
Эсменет кивнула и сморгнула слезинки.
— А в другое время?
— Шлюхи — они, вообще-то, лицедейки, об этом надо помнить. Мы играем…
Она заколебалась и взглянула в глаза Келлхусу, будто там содержались нужные слова.
— Я знаю, Бивень говорит, что мы унижаем себя, что мы оскорбляем божественность нашего пола… иногда так оно и есть. Но не всегда… Часто, очень часто, когда все эти мужчины лежали на мне, хватали ртом воздух, словно рыбы, думая, что они владеют мною, трахают меня, — мне было жалко их. Их, а не себя. Я становилась скорее… скорее вором, чем шлюхой. Я дурачилась, дурачила их, смотрела на себя со стороны, будто на отражение в серебряной монете. Это было так, как будто… как будто…
— Как будто ты свободна, — сказал Келлхус.
Эсменет улыбнулась и нахмурилась одновременно; она была обеспокоена интимными подробностями их разговора, потрясена поэтичностью собственного озарения и в то же время чувствовала странное облегчение, будто сбросила с плеч тяжелую ношу. Ее колотило. И Келлхус казался таким… близким.
— Да…
Она попыталась скрыть дрожь в голосе.
— Но откуда…
— Так мы узнали о священном пемембисе, — сказал Ахкеймион, подходя к ним вместе с Серве. — А что вы узнали?
Он бросил на Эсменет многозначительный взгляд.
— Каково это: быть тем, кто мы есть, — ответил Келлхус.
Иногда, хотя и нечасто, Ахкеймион оглядывал окрестности и просто знал, что идет той же, что и две тысячи лет назад, дорогой. Он застывал, как будто замечал в зарослях льва, или просто озирался по сторонам, изумленно, ничего не понимая. Его сбивало с толку узнавание, знание, которого не могло быть.
Сесватха когда-то проходил по этим самым холмам, спасаясь бегством из осажденного Асгилиоха, стремясь вместе с сотней прочих беженцев отыскать путь через горы, бежать от чудовищного Цурумаха. Ахкеймион поймал себя на том, что то и дело оглядывается и смотрит на север, ожидая увидеть на горизонте черные тучи. Он обнаружил, что хватается за несуществующие раны и отгоняет прочь картины битвы, в которой он не сражался:
