35
В тот жуткий, незабываемый вечер Софья чуть не умерла. От страха, разочарования, обиды. Нет, больше всего, наверное, всё-таки от страха.
Как всё изменилось в один миг!
Залеский, это конопатое ничтожество — ведь только и умел, что жрать ветчину, каждый раз запинаясь при слове «хамон»! — вдруг стал совсем другим человеком. Жёстким как подмётка, и опасным как нож в рукаве. И голос стал другим, и фигура. Даже нос-пипка на широкой ряшке побелел, и от этого стало почему-то совсем жутко. Хотя казалось бы, куда уж больше…
А когда схватил он её за плечи и поставил перед Виком! Думала — всё, смерть пришла! У Витьки глаза такие были — с такими глазами убивают. Она знала. А этот подонок орал — что, высушишь нашу подружку как осенний листочек?! Бедный, жёлтый листочек, что летит по воле холодного ветра, нигде не находя себе пристанища. Лишь хрустнет под каблуком равнодушного прохожего, спешащего по своим делам.
Но Витька не смог. Он никогда бы не смог её убить. И его скрутили. Нет, как крутили ему руки, она не видела. Может, и не было такого, просто пошатнулся Вик, когда ворвался в комнату тот бугай со своим приборчиком. Качнулся, еле на ногах устоял. Значит, всё-таки скрутили…
А руки — это ей. Грубо, сильно, так, что лопатки чуть не вывернулись. Эти мрачные отвратительные типы — засунули в ванную комнату, лучшего ничего придумать не смогли. Один — длинный, с рябым лицом, стоял рядом, взглядом раздевал. Ещё бы чуть-чуть, и под юбку бы полез. Она уже нашарила сзади на полочке флакон с шампунем. Массивный, стеклянный. Попробовал бы, вмиг по головёнке своей похотливой схлопотал — мало б не показалось…
В комнате бубнили: говорил в основном Залеский, но иногда и Витькин голос прорывался. О чём говорят, не разобрать, и от этого снова стало жутко и пусто на душе. Захотелось немедленно, вот прямо сейчас оказаться где-нибудь далеко-далеко. Например, под теми растрёпанными ветром пальмами. И чтоб рядом были Вик и Бас. Живые и невредимые…
Потом все ушли. И этот рябой, и Вика увели — все протопали через коридор. Заглянул только Залеский, усмехнулся:
— Поживёшь пока здесь. Это ж твоё любимое гнёздышко, не так ли? И заруби на своём хорошеньком носике — никаких звонков, встреч, квартиру вообще не покидать вплоть до дальнейших моих распоряжений. Сидеть тихо, как мышь. И тогда, может быть, останешься живой. А будешь меня слушаться, станешь, быть может, ещё и богатой. Чтоб скучно тебе не было, да чтоб глупостей не наделала ненароком, оставляю Эдика. Нормальный парень. Только хвостом перед ним поменьше верти, не провоцируй…
С тем и ушёл.
Софья выбралась в комнату. Комната стала чужой, холодной, и пахло в ней чужими людьми, а вот беда была её собственной. Она прошла к бару — конька не было. Вообще ничего не было: ни конька, ни будущего, ни надежды.
— На вот, — протянул флягу Эдик, коренастый тип в полупальто.
Она приложилась к горлышку — какое-то ужасное пойло, но крепкое, и скоро стало всё равно. Мир покачнулся и поплыл, и чтоб удержаться в этом неверном, зыбком мире она рухнула на диван — единственный островок обманчивой стабильности во всей этой дикой истории.
Прошло пять тягучих, одуряющих дней. Бесконечно тянулся шестой. Эдик, несмотря на бандитскую внешность, оказался действительно приличным молодым человеком. С разговорами не приставал, вообще не приставал. Сидел в кресле у окна, листал толстые спортивные журналы и бюллетени скачек. Звонил несколько раз на тотализатор, это Софья заметила, но интереса к женщине не проявлял.
Еду им приносили из ресторана, Эдик вежливо спрашивал, чего бы ей хотелось поесть. Софья вначале капризничала, делала немыслимые заказы. Потом надоело, отмахивалась — закажи, мол, что-нибудь на свой вкус. По её же просьбе приносили коньяк. В первые дни пила сама, пила много, к вечеру становилась совершенно пьяной и падала лицом в подушку.
Охранник смотрел на всё это равнодушно. Однако скоро пить одной стало невмоготу, и Софья пригласила Эдуарда. Тот вначале отнекивался: он, мол, на работе, нельзя. Но Софья уговорила. Не родился ещё мужчина, которого она не смогла бы уговорить. За рюмкой коньяка поболтали «за жизнь». Не слишком откровенно, но это ведь только на первый раз. Потом отношения стали более простыми, человечными, что ли, как-то само собой наладилось общение. А ещё чуть позже Софья стала ловить на себе уже совсем другие его взгляды.
Ох, уж природу таких вот взглядов она чувствовала позвоночником! А что, хоть какое-то разнообразие в тоскливых тюремных буднях…
Залеский не появлялся, но люди от него приходили. И приходили не пустыми: вначале объявились те три чемодана, что наполнили Вик с Басом. Потом канистры стали прибывать с небывалой скоростью — по две-три в день. На вчерашний вечер в углу комнаты выстроились в ряд десять канистр. Пять тысяч лет витакса!
Это был уже не стартовый капитал, это был прямой билет в мир бессмертных. И Софья заказала ужин. На двоих. С хорошим сухим вином и свечами.
