несправедливым. Большой город манил ее как место, где что-то происходит, даже если безостановочно вращающееся беличье колесо городской жизни порождает сумятицу чувств, беспорядок в мыслях, растерянность и неврозы.
Она знала, как бороться с неврозами. Целая полка в ее туалете была забита лекарствами. Вечерами, забравшись на диван с ногами и зарывшись в плед, она сосала медленно растворявшуюся капсулу транквилизатора, уставившись на экран домашнего кинотеатра, и вместе со слюной и лучами мерцающего света потребляла приглушенные химией эмоции. Она ощущала безопасный ужас, когда на экране выпускали кишки какому-нибудь бедняге, и сладкое томление, безнадежное ожидание любви, когда на экране назревал щемящий поцелуй. Это был химический ужас и химическое томление, ну и что? Зоя Мухина, которую проглотил город, не видела разницы…
После окончания медицинского училища ей повезло. Так считала не одна она. Многие из ее выпуска попали в места похуже, чем больница общественного призрения. Постепенно она привыкла не только к тому, что описывалось более или менее удобоваримым набором латинских слов, но и к тому, чего никто никогда не сможет объяснить. Перевод в седьмое отделение она восприняла как временную ссылку. Почти не было сомнений в том, что этот рудимент эпохи противостояния режимов вскоре прекратит свое существование, особенно на фоне нескончаемого скулежа о правах человека. Но к тому времени уже наметилось новое противостояние.
Зоя была осведомлена о смерти своей предшественницы. Пробелы любезно восполнили коллеги. Эта информация оставила неизгладимую складку в ее памяти, отпечаток зловещей реальности, которую нельзя было отменить щелчком выключателя, как призрачную телевизионную жуть, и даже капсулы не помогали избавиться от страха, облизывающего сердце холодным языком.
Бобо внушал Мухиной парализующий ужас. Хорошо, что ни разу ей не довелось остаться с психом наедине. Рядом всегда был кто-то – чаще всего санитар Рыбкин. Ужас оказался еще одним крючком, на который тот подцепил свою жертву. Она была для него существом промежутка, а возня с ней могла представляться увлекательной ловлей на живца, но психологически Рыбкин уже перестал быть мужчиной.
Однако мужские функции он выполнял исправно.
«Жилец» обнаружил, что может не только занимать пустые номера отеля, но и создавать новые, населяя их фрагментами собственного раздробленного сознания. Для этого требовался смехотворно малый срок – девять месяцев. Так он впервые усвоил идею размножения. Теперь ничто не могло его остановить.
Он не ощущал разницы между органикой и концентраторами любой другой энергии. Ему пришлись по вкусу виртуальные интерьеры и коттеджи за пределами земной атмосферы.
Следующей мишенью Рыбкина стала Тамара Минаева, переведенная из третьего отделения. Она была печально известна своим радикализмом и тем, что считала нейролептики панацеей от всех бед. Неудивительно, что Минаева переусердствовала. Шесть смертных случаев за полгода в результате изменений крови и развития тромбофлебитов – эта статистика кое-кого не устраивала. Родственники умерших больных подали в суд. Полностью замять дело не удалось. Минаеву «сослали» в седьмое – к тем, у кого заведомо не было родственников.
За глаза ее так и называли – Лепта. В отличие, например, от Сони Гринберг Лепта была худой, молодой, наглой и жилистой стервой, свитой из нейлоновых канатов, и к тому же лесбиянкой. От нее исходила реформаторская и вредная для здоровья пациентов энергия. Во всяком случае, ей удалось добиться того, что в отделении было возобновлено применение ЭСТ. Первым ее клиентом стал, конечно, Бобо, склонный в последнее время к галлюцинаторно-параноидному закосу.
Более того, Лепта разрешила давать «неликвиду» бумагу и фломастер. Теперь тот был меньше озабочен благополучием «сына» и высвободившееся время посвящал творчеству. Все его опусы Минаева аккуратно приобщала к истории болезни. Лишь намного позже Рыбкин понял, зачем она это делает. А когда понял, не удивился – к тому времени он уже знал почти все о человеческом тщеславии.
Через пару недель после отъезда комиссии Рыбкин заподозрил, что ссылка была умело инсценирована и на самом деле Минаева работала на некую специальную контору, занимавшуюся проблемами внеземной экспансии. Она собирала материал о поведении патологических типов в условиях длительной изоляции. К тому времени выяснилась парадоксальная вещь: при некоторых «особых» обстоятельствах больные прогредиентной формой шизофрении обладают исключительной приспосабливаемостью и выживаемостью, немыслимой для статистически здорового человека, а деперсонализационные проявления, аутизм и кататонические расстройства способны сыграть роль сильнейшего защитного фактора, ограничивающего клапана и своеобразной брони, предохраняющих личность от дальнейшего распада. Таким образом, первыми колонистами на Марсе вполне могли оказаться пациенты седьмого отделения – либо «во плоти», либо в качестве доноров мозговых клеток для биокомпьютеров.
Отчет Минаевой был соответствующим. Чистой воды бихевиоризм. Никакой болтовни о свободе воли. Предельно четкая схема, прокрустово ложе современного усредненного организма: «раздражитель (стимул) – мотив – реакция». Этой причинно-следственной связи еще не избегали ни так называемые психи, ни так называемые нормальные (кроме, разве что… «морской свинки»). Разница между первыми и вторыми иногда заключалась в предполагаемом отсутствии среднего звена – мотива. Минаева работала на тех, кто пытался восполнить этот пробел. Заодно ей светила степень бакалавра медицины.
