1917: русская голгофа. Агония империи и истоки революции

смерти чаще всего значились чахотка, тиф, а также банальные грипп и воспаление легких. Причем хроническими болезнями заражались, как правило, уже в детстве и юности, а потом жили столько, сколько «бог отпустил».

Уровень смертности в российских городах был значительно выше европейского. К примеру, в Санкт-Петербурге и Москве в 1908 году этот показатель составлял 24 человека на 1000 жителей в год. В провинции умирали еще чаще, причем намного. Так, в Нижнем Новгороде уходило на тот свет в среднем 35 человек на 1000 жителей. Для сравнения, в Париже этот показатель составлял 17, в Берлине – 15, а в Швейцарии – 13 [35].

«Современная городская жизнь – нездоровая, ненормальная жизнь, – писал „Нижегородский листок“ в мае 1908 года. – В тесноте большого города, в грязи дворов, в пыли улиц дети мрут как мухи. Городское население болеет, хиреет, вырождается, вымирает… Редкий городской житель не носит в себе чахотки или какого-нибудь другого хронического тяжелого недуга. В городе пышно процветают все формы нервных заболеваний и психических расстройств… Нижний Новгород пока мало похож на „гнездо здоровья“. Скорее уж можно назвать его гнездом всех болезней и напастей рода человеческого, от флюса, катаров всякого рода и инфлюэнцы (грипп. – Авт.) до чахотки, тифа и холеры».

При этом главную причину столь печальной картины многие видели, как ни странно, не в медицине, а в… нехватке садов. Мол, и деревья повырубали, и домами всё застроили: «Мы спокойно смотрим, как постепенно исчезает зелень с улиц, как понемногу превращается в сплошную кучу тесных домов, грязных дворов и пыльных улиц наш город…» И действительно, площадь озеленений в российских городах тогда составляла, как правило, всего 40–60 десятин (около 50 га), в то время как, скажем, в немецком городе Ахен этот показатель составлял 2500 десятин. Причем это было значительно меньше, чем в индустриальных городах Англии и США.

Как правило, если средний россиянин и доживал до 40-летнего возраста, то это был уже совершенно больной, чаще всего неработоспособный человек. Именно поэтому многие стремились прожить свою короткую жизнь как можно ярче, наполняя ее примитивными, но зато простыми и доступными развлечениями.

Нижний Новгород в короткий период между войнами и революциями был настоящим царством веселья и всевозможной гульбы. Впрочем, борьбу с развратом неустанно вели и в самом губернском центре.

«Точно какую-то плотину прорвало, и вся публика бросилась в открытые двери гостеприимных увеселений, – рассказывала статья „Нижний веселится“. – Переполнен театр – ни одного свободного места. Тысяча человек развлекается в Общественном клубе. Сотни отправляются на „ситцевый“ был в Коммерческий клуб. Полон Народный дом, где находит себе развлечение малосостоятельная часть публики. Полны синематографы в Канавине, отлично торгуют рестораны и т. д. и т. п. И все это несмотря на кризисы, растущую безработицу и нищету!

В чем причина веселья? Разве так уж весела наша жизнь вообще? Или местные обстоятельства вдруг переменились к лучшему? Особенно хорошо идет торговля, промыслы? Или стало известно, что нас ожидает отличный урожай хлебов? Такими вполне резонными вопросами задавались нижегородские журналисты. Оказалось, ничего вышеперечисленного не было и в помине. Поговорите с купцом – он запоет самые тоскливые и заунывные песни. Так же шли дела и в других областях: промыслах, свободных профессиях. Все жаловались на „дела“, на уменьшение покупательной способности населения, на конкуренцию со стороны иностранных фирм и торгашей».

Но веселье было. Тогда причина этого явления традиционно виделась в «тлетворном революционном влиянии». Дескать, это в «короткие дни свободы» в 1905 году создалась привычка проводить свободное время на людях. Хотя сейчас-то понятно, что дело было вовсе не в этом. В начале XX столетия в России наконец сложилось индустриальное общество. А одним из атрибутов оного и была «веселая жизнь» в крупных городах, где после тяжкого труда граждане не шли, как было принято в деревнях, в церкви помолиться, а развлекались «на всю катушку», так сказать, жили «полной жизнью». Невзирая на кризисы и невзгоды.

В общем, развлекались. Не обходилось, как водится, и без барышень легкого поведения. Власти в своем стремлении искоренить проституцию шли на всевозможные ухищрения. В частности, заведения, уличенные в попустительстве этому общественному злу, неофициально получали статус «собачьих», что должно было отпугнуть от них солидных и приличных клиентов.

«Правление Общественного клуба в настоящее время озабочено разрешением весьма щекотливого вопроса – о недопуске в клуб дам – гостей „легкого поведения“, – писал „Нижегородский листок“. – За последнее время стали поступать частые заявления членов, что подобный элемент стал распространяться в клубе во внушительном размере, что крайне нежелательно, ибо клуб вновь может получить название „собачьего“. Это видит и само правление, которое полагает принять по отношению к членам, вводящим нежелательных дам, самые строгие меры».

Впрочем, бороться с этим явлением оказалось не так-то просто. Во-первых, у «нежелательных» дам, которых, по выражению газеты, «вводили» в клуб, не было написано на лбу, что они относятся к «легкому поведению», в каждом случае требовалась своего рода экспертиза. Во-вторых, проводили их зачастую не какие-то мещане и простые обыватели, а весьма известные личности, в том числе депутаты городской думы. Дошло до того, что правление клуба стало впускать в здание женщин только по личным рекомендациям его членов. То есть любой достопочтенный господин с дамой на входе должен был объяснить, кем является его спутница. И лично, под свою ответственность подтвердить, что это никакая не проститутка, а вполне приличная женщина. Но и