тянучка. Помню, как дядя Миша Водопьянов погрузил всех детей из нашего дома в свой автомобиль с открытым верхом и покатал нас, сделав несколько кругов по окрестным улицам.
Иногда, когда гость мог припоздниться со своим приходом, нас с сестрами заранее укладывали спать, но я-то знал, что придет Черкасов, и только делал вид, что сплю. Отец приводил его к нам в комнату и тихо говорил: «Вот, Коля, полюбуйся, мои детки спят». И я сквозь дрему слышал знаменитый голос, знакомый мне и по радиопостановкам, и по фильмам.
Наверху, на пятом этаже, жил Митя Дорлиак, замечательный друг моего детства. Его тетя — знаменитая певица Нина Дорлиак — была замужем за великим пианистом Святославом Рихтером. Тогда он был еще совсем молод, но уже необыкновенно популярен. Взрослые часто устраивали нам праздники, а зимой, с середины декабря до середины января, — елки чуть ли не каждый день в разных квартирах. Рихтер любил возиться с нами — садился за рояль, импровизировал какой-то музыкальный кусочек и спрашивал: «Кто это?» А мы должны были узнать в этой музыке наших знакомых или родственников.
Отсюда, из нашего любимого дома, в 1941 году мы и отправились вместе со всей труппой Театра Вахтангова в эвакуацию в Омск. Папа приехал позже, поскольку в Москве завершались съемки фильма «Дело Артамоновых», где он играл главную роль. Последний спектакль театра, на который меня взяли перед отъездом, был «Фельдмаршал Кутузов», папа тоже играл в нем главную роль. Долго не смолкали аплодисменты зрителей. Я был несказанно горд и повторял всем окружающим в зале, указывая пальчиком на сцену: «Это мой папа! Это мой папа!..» Меня кто-то поставил на стульчик (мне тогда было всего четыре года), и все аплодировали, кажется, уже мне, а я в ответ смущенно твердил: «Это надо папе! Это надо папе!» Зал хохотал.
М. Державин на руках у мамы, И. И. Державиной
Итак, большую часть театра эвакуировали, но часть актеров оставалась на дежурстве в Москве. Папа остался вместе с ними и в итоге даже получил медаль «За оборону Москвы».
С этим пребыванием папы в осажденной Москве связан один страшный эпизод. Папа должен был дежурить в театре именно в тот день, когда в Театр Вахтангова попала авиабомба. В первые минуты, когда пришло известие о попадании бомбы, все подумали, что папа погиб, а он, оказывается, на наше счастье, поменялся с одним своим коллегой сменами дежурства. Был у нас такой актер в Театре Вахтангова — Василий Куза, он и погиб во время этой бомбежки. Это произошло, по одним источникам, 24 июля, по другим — 25 июля.
Нашим воспитанием в детстве активно занимался папа. Так, будучи актером, он прекрасно знал предмет «техники речи» и с самого раннего детства учил нас разговаривать правильно. Рассказывают, что, когда мне был всего год, я прекрасно выговаривал буквы «р» и «л», у нас с Аней никогда не было обыкновенной детской шепелявости. Первым моим любимым словом было «макароны». Я всегда восторженно кричал: «У-р-р-а! Ма-к-к-а-р-р-оны!», сидя на детском стульчике за столом. Мне кажется, я потому и полюбил это блюдо, что мог раскатисто провозглашать его название. По словам родственников, я вообще в том возрасте очень полюбил слова, имеющие букву «р».
Иногда к нам приходила папина тетя, Варвара Степановна. Папа ее называл тетя Варя, и мы, естественно, тетя Варя. Это была добрая-предобрая пожилая женщина небольшого роста. И когда она к нам однажды пришла (мне было два с половиной года, Анечке — год) и начала говорить: «Ой, вы, мои малюсенькие, ой вы, мои хоросенькие, ой вы, мои детишечки…», я грозно на нее взглянул и заявил приказным тоном: «Тетя Вар-р-ря, не сюсюкайте!»
В общем, мы с сестрой выговаривали все буквы четко-четко. Когда мне было четыре, папа репетировал фельдмаршала Кутузова в спектакле «Фельдмаршал Кутузов». И вот мы с Аней в подушках-думочках делали вмятины на углу и надевали как треуголки — ну как же, Наполеон и все такое. Я был, естественно, Кутузовым, однажды Анна, не успев выйти из образа Наполеона, села на горшок. Я вокруг нее бегаю: «Ну, Наполеон! Ну что ты так долго?!.. Я же должен читать монолог». Потом мама смеялась — предлагала отцу эту сцену в спектакль добавить.
Мы очень любили нашего дедушку, маминого папу, Ивана Алексеевича Дроздова, он занимал очень ответственную должность — был начальником Первого водопроводного участка города Москвы. Всю войну он пробыл в Москве, потом получил орден Великой Отечественной войны I степени, самый высокий. Водопровод тогда был важнейшим гражданским объектом, нельзя было допустить диверсий, каких-то повреждений, взрывов или отравлений. При этом он оставался потрясающей доброты человеком, и когда дедушка к нам приезжал, это всегда была неописуемая радость для меня и для Анны, мы его обожали совершенно.
А надо сказать, дедушка наш был высоченного роста, с роскошной темной шевелюрой, буквально без единого седого волоса, и только усы его были белоснежными. Вот такая отличительная черта нашего дедушки, больше я такого в жизни не встречал.
Только однажды случился конфуз.
Как-то его подчиненные в неофициальной обстановке сказали ему: «Иван Алексеевич! Ну что же такое, вы такой моложавый мужчина, ни одного седого волоса нет, а усы седые. Даже как-то странно. Может, вам усы покрасить?» И решил дедушка покрасить усы. В радикальный черный цвет. Совершив эту манипуляцию, приходит к нам. Мы с Аней остолбенели, когда увидели знакомого нам человека, но без милых и родных белых усов, а с совершенно черными. Аня подняла скандал! «Это не наш дедушка!» А он называл нас так: меня — «милок», а Аню — «милка». «Милк, ну что ты, ну это же я!» — «Не-е- е-т, это не наш дедушка!» И у нее была истерика, и всей семьей ее успокаивали.
