шампанского, то сказал бы, что от лягушатников, но говядина должна быть из Германии.
— И как оформляется? Фронтовые поставки?
— Угу. Где-то так. Впрочем, неважно. Просто мне нужны эти бумажки, сам теряюсь где-то под Татрами, а дальше мне плевать.
— Это что же, контрабанда в обратную сторону? Что же это за дела такие? Уж если фронтовые поставки, то на кой ляд таможенные квитанции? Что в этих банках, патроны?
— Говядина, разве не слышал?
— Ты, Гречный, не ерепенься. Когда буду людей просить печати поставить, то хочу знать, под чем.
— Чес( слово, ничего трефного.
— И на что мне твое слово; если бы не было трефное, то: primo, вы бы, ребята, этим не занимались; secundo: не приперлись бы с этим ко мне; tertio: вообще не беспокоились бы про бумаги, а сунули бы кому-надо в лапу. Ведь, в конце концов, что такое две сотни банок — четверть кузова, и ни единой границы по дороге, а ведь вы же не собираетесь затолкнуть их бацам в Закопане.
— Господи Иисусе, пан Трудны, ну чего ж пан такой въедливый... Кто б другой подумал, блин: за какую-то мелочевку...
— А что ж ты ко мне с этой мелочевкой приперся? Я знаю, что там в этих банках будет? Кому-нибудь глянетесь, открывают одну, другую, а там, к примеру... ну, я знаю, чегой-то дюже вонючее. Вы размахиваете этими счетами, они на рассвете посещают тех, кто ставил печати, они же говорят: это все чертов Трудны... и въедливому пану Трудному хана.
— Ну ладно, ладно. А нет ли у пана чистых бланков?
Трудны сморщил брови.
— А это уже совершенно другой разговор. На кой было вообще все эти глупости про банки да про говядину? Сразу нужно было. Понятное дело, что чистые бланки имеются, просто обязан я их иметь; только их немного и только для личного употребления. Если бы и пришлось их сплавлять, то уж не ниже рыночной цены, а знаешь по чем теперь ходят хорошие чистенькие бланки? Ну, чего буркалы вывалил?
— Ну ты и сволота, пан Трудны. Или пан нас совсем не отличает от базарных торгашей?
— А как же, отличаю. За заморочки базарных торгашей я, самое большее, могу немного полинять на бабки, а за ваши делишки меня и мое семейство просто пришьют, и не надо мне впаривать про Маршала, Рацлавице, Грюнвальд и, блин, крещение Польши, потому что сам вас перекрещу, и сами будете хари свои на наковальне выпрямлять.
— Ша, ша!
— Что: ша, что: ша!? — рявкнул ему Трудны прямо в лицо, так что на них оглянулись Зенон со своими людьми и оба немца.
Гречный отвел глаза, нервно крутя папиросу между пальцев.
— Только спокойно. Только спокойно. Ну зачем же так вопить. Люди смотрят. Спокойнее надо. И по чем же у вас эти чистенькие бумажки?
Трудны сказал. Блондинчик пожал плечами.
— Передам. Ага, имеется к пану еще одна маленькая просьба. Этот пана дом на Пенкной — там сейчас жилье верное, людей куча и так далее. Нельзя ли, чтобы один человек переночевал пару деньков, а?
— И что же это за человек?
— Ша, ша, в списках они его еще не имеют.
— Но уже вскоре он там будет, точно? Как-нибудь попадет он к ним в гости, а там уже вспомнит и дом на Пенкной, все припомнит.
Гречный рассмеялся. К нему уже вернулась уверенность.
— Ну, про это беспокоиться резону и нет. Не он, не Седой.
— Что, какой-то другой крутой? Вы кого мне подсовываете? Некуда прятать собственных палачей?
— Всего на пару ночей, не жидись пан. С вами дела иметь, это ж гороху нажраться надо... Прямо сочувствую пана подельцам, скряга пан ужасный.
— Ах, какие изысканные комплименты говоришь, пан Гречный, я прямо расплываюсь. Ладно, возьму вашего Седого, но ты скажешь своему Майору, что для моего сына в ваших делишках будет полный стоп. "Панимаишь"? Даже если бы он на коленях вымаливал. Под задницу, и пускай возвращается домой. Никакой работы, даже самой малой. Ничего. Конрад должен быть чистым. В противном случае, я для вас не существую. Одно из двух: или отец, или сын. Двоих нас иметь вы не будете.
— Ну вы и свинья, пан Трудны, — примирительно пробормотал блондинчик.
4
Он пришел в воскресенье, поздно вечером, но еще до наступления комендантского часа. Сам Трудны — который только что возвратился от Гайдер-Мюллера — открыл двери по короткому звонку и сразу же узнал, кто перед ним, потому что тип и вправду был седым. У него были седые волосы и седые глаза, а лет ему было не больше тридцати. Такой молодой, но уже такой тихий, спокойный; как бы приглушенный, подумалось Яну Герману. Говорил он мало, к тому же — чуть ли не шепотом. Худощавый, даже худой, ростом с Трудного — зато он не отличался той неприятной угловатостью движений,
