Проснулись и Лея с Кристианом. Стоя в дверях собственной комнаты, они пялились на пистолет в трясущейся руке Яна Германа.
— Немцы? — шепнул Павел Трудны, одевая на кончик носа очки.
— Какие там немцы... — фыркнул Ян Герман и уже собрался было приказать, чтобы свет в коридоре погасили, как вдруг тот зажегся в комнате на первом этаже, и оттуда же прозвучал голос Седого:
— Прошу прощения. Ничего не случилось. Бояться нечего. Извините. Можете спускаться.
Все глянули на Трудного.
— Кто это такой? — одними губами спросила Виолетта.
— Мой знакомый, — даже не глянув на нее, ответил Трудны.
Его мать театральным жестом схватилась за сердце.
— Янек, ты меня в могилу загонишь.
Тот спустился на несколько ступенек и присел. Седой стоял там же, где и раньше, широко расставив пустые руки; пистолет уже находился за поясом брюк, стволом вверх. Трудны поднялся и спустился на первый этаж; люгер, все еще снятый с предохранителя, он держал в правой руке.
— Ну что? — рявкнул он.
— Прошу прощения, — сухо сказал Седой. Даже извиняясь, он глядел собеседнику прямо в глаза.
— За что извиняешься?
— Привиделось... Мне показалось, что... Привиделось. Ладно, это не важно. Мне очень жаль.
Трудны повернулся и в стенке у окна, между лестницей и комнатой для гостей, шесть пулевых отверстий. А оглянулся он потому, что услыхал, как все остальные члены семейства спускаются вниз по скрипящим ступенькам.
Ян Герман спрятал пистолет в карман мятого халата и подошел к продырявленной стенке. Разброс выстрелов Седого был небольшим, самое большее — сантиметров двадцать. Это совершенно не походило на паническую стрельбу, лишь бы попасть. Он проверил окно, но то было капитально закрыто; никого за окном, никаких следов на снегу он тоже не увидал.
Тем временем к Седому спустились все остальные.
— Да вы что, с ума сошли?! — разоралась мать. — Стрелять, понимаешь, ночью, в чужом доме! Это ж сколько сейчас времени? Два часа? Три часа? Пан что, по ночам совсем не спит? И вообще, в кого, во имя господне, пан стрелял?! А?!
— Прошу прощения за то, что всех вас разбудил, — объяснялся своим спокойным, что больше всего и раздражало, голосом Седой. — Я вовсе не собирался этого делать. Мне очень жаль. Я ошибся.
— Ошибся?! Ошибся?! А ну-ка, молодой человек, дыхните!
Лея с Кристианом, хихикая, показывали пальцем на пистолет Седого. Отец что-то там бубнил про немцев. Потихоньку все событие превращалось в дикий фарс, которого не постыдился бы и самый заядлый автор водевилей.
Проходя в сторону, Трудны заглянул в комнату, занимаемую гостем, где свет не горел. Разбросанное постельное белье на кровати, рядом раскрытый чемоданчик, на столике книжка, лежащая кверху оправленной в ткань обложкой.
— Идите спать, — буркнул он своим, протискиваясь к Седому.
Там он схватил его за плечо и затянул в комнату, решительно закрывая за собой двери. Доносящиеся из-за двери протестующие звуки лишь незначительно искривили губы на его лице. Но это выражение тут же превратилось в гримасу гнева.
— Ну, и в кого была вся эта канонада, — прошипел он, не отпуская плеча Седого.
Тот глядел ему прямо в глаза с расстояния в тридцать сантиметров. Левое веко задрожало в нервном тике, но, если не считать этого, во всем остальном Седой удивительно держал себя в руках.
— Прошу прощения, — сказал он, так акцентируя слова, что было ясно: больше он это предложение не повторит.
— Так в кого же? — повторил Ян Герман чуть ли не по слогам.
— Ни в кого.
— Просто так, ради салюта?
— Отпусти.
— Послушай, ты вообще нормальный?
Седой вырвал плечо из захвата Трудного и уселся на кровать. Пистолет вынул из-за пояса и бросил на тряпки, заполнявшие чемодан.
И молчал.
Гам за дверями понемногу утих. Трудны стоял, подпирая двери, сунув руки в карманы халата, и глядел на Седого. Тот сидел, сгорбившись, опустив руки между коленей, как будто его бицепсы неожиданно полностью атрофировались, и мертвыми глазами пялился в ночь за окном. Лампу не зажигали, достаточно было и Луны. Седой молчал, и Трудны сам уже начинал понимать палящую боль, таившуюся в этом его молчании.
— Тут кто-то был? — тихо спросил он, невольно подлаживаясь под тон гостя.
