перед нею; время записи будет сравнено со снимками с военных спутников, и тогда они убедятся. Передашь столько, сколько будет можно. И оно даже лучше, что не до конца. Когда нет трупа, когда нет тела, когда нет чего исследовать, измерить, взвесить — вера растет. Здесь не нужны числа; тут нужны образы, картины. Просто-напросто, я вознесусь на небо.
Смит взвесил шлем в руке, глянул на обделанный голубем ближайший камень.
— Вот только я на все это не согласен. Ничего я не стану снимать. Не будет никакого прямого эфира, не будет никакой легенды.
— Будет, будет.
— Ты так уверен?
— Иного будущего уже нет.
— Ты так уверен?
— Ты его уже не разобьешь. Вот Варда разбить мог. Немедленно, в первом же рефлексе он разбил бы шлем. Что ж, у него был весьма жесткий кодекс чести, опять же, он ненавидел меня.
— Как будто я тебя не ненавижу?
— Меня ты не ненавидишь. И никогда не ненавидел.
Смит долго, очень долго держал в руке тяжелый шлем. Рука вспотела, потом задрожала, в конце концов шлем пришлось отложить.
— Вижу, что ты обдумал все это весьма тщательно, — сказал он уже совершенно спокойным голосом. — Бог войны ХХ века. Мрачная легенда. А я должен быть твоим апостолом.
— Каковы времена, таковы и боги, и таковы их апостолы. Только радиус воздействия твоего электромагнитного Евангелия будет несравненно большим; обращения же в веру будут проходить гораздо быстрее и, их будет намного больше.
— Зато и вера будет намного мельче.
— Естественно. И я знаю, что она вызовет. На мне еще сделают сумасшедшие деньги; еще продадут меня в миллиардах экземплярах; будут проклинать от моего имени и творить от моего имени зло. Но так происходит со всеми богами. Я же, по крайней мере, дам верующим в меня свободу, я дам им Польшу. И не каждое божество может похвастаться подобной результативностью, а? — Ксаврас рассмеялся, но как-то неуверенно. — Это хорошо, что я, наконец, могу поговорить с кем-нибудь откровенно. И уже не имеет значения, что сейчас скажу, это уже ничего не изменит, ничего не отвернет; ну, разве что Шмига, он бы мог. Но про это я тебе морочить голову не стану: есть тайны и тайны. После нашей смерти останется только один человек, который знает правду. — Он снова рассмеялся. — Да, именно так и делают богов.
Начал капать дождь. Но они даже и не пошевелились.
— Тринадцать лет... Какая бездна для вероятности. Ты, Ксаврас, ты снова продолжаешь врать. Помнишь, что я говорил тебе о хаосе? Ну сколько ты мог передать информации Конраду, чтобы обладать уверенностью, что тот с пути не сойдет? А?
Выжрын оглянулся на американца, показав ему свои багровые руки; вновь на его лице была та самая неуверенная усмешка.
— Это вовсе не стигматы, никакие не отличительные знаки. Их кодируют рецессивные гены. В отличие от тех, которые важны на самом деле. Ведь работами Жанно я интересовался неспроста.
Смиту понадобилось много времени, чтобы понять. А поняв, застыв от изумления, он глянул полковнику прямо в глаза — как будто бы увидал над собой готовящуюся втоптать его в землю лапу дракона, указующий на него с небес Божий перст. Неизбежно, непонятно и ужасно. Можно только лишь закрыть глаза.
— А почему у них... почему у них были другие имена?
— Так было надо.
— Ивана ты расстрелял собственноручно, еще ранее — послал под бомбы. И только не говори мне ничего о любви.
— Мы все знали. И он принял это достойно. Нет ни жалости, ни печали. Это не самопожертвование, — Ксаврас стиснул багровый кулак. — Это жажда.
Ветер принес с другого берега Вислы звуки хейнала2. Смит глянул на часы: одна минута первого — осталался час с небольшим. Кому он там хочет играть хейнал? Впрочем, еще и чертовски фальшивит.
— Вообще-то говоря, по правде, ты и не должен был здесь умирать. Точно так же, как и Еврей: ты знал и мог этого избежать. Тогда зачем же ты приехал в Краков? Неужто и вправду не существует ни одного варианта будущего, в котором Польша свободна, а Выжрын — жив? Что? Не верю, — Айен горько рассмеялся под нос. — На самом деле, на самом деле ты прибыл сюда, чтобы не дожить до времени фактической власти. Может станешь отрицать? Ведь не удастся. Помнишь тот наш разговор в день смерти Ивана? Помнишь его? Ты же знал, что я прав. И чем ты мог мне ответить? Только лишь предсказав собственную смерть. Смерть, одна она тебя спасает. Ксаврас, Ксаврас... Неужто в своих видениях ты видишь себя таким уж чудищем? Неужто это самое последнее мгновение для ухода со сцены, прежде чем произойдет окончательная смена масок? Все время я был уверен, что спасения тебе нет. Но сейчас я уже в этом не уверен. Раз уж ты можешь сам себя приостановить и пожертвовать собой ради истин, которые сам не разделяешь, раз ради добра всех тех, кого сам презираешь, можешь перечеркнуть свою жизнь... Я верю в твою силу, Ксаврас. Ты, выбирающий пути. Я верю, что шанс у тебя мог быть,
