в вере. Но он не сделал этого, рассчитывая, что кто-то другой откроет глаза Ольге и расскажет все без утайки. Но кто? Ведь лишь он один видел злодеяние своими глазами и смолчал. Что же теперь? Наказание Господа за ложь и трусость?
– Я ведь если скажу, что никого не разглядел, как сказал доброй княжне, то солгу снова, – неожиданно признался христианин. – К тому ж моя участь предрешена, ведь так, воевода?
– Так, но все ж поведай, хочу знать из любопытства, отчего не сказал Ольге, что узнал тех двоих, – продолжил диалог воевода.
– Испугался я, Свенельд, и жалею, что притворился незрячим…
– Так вот что! Выходит, ты предатель, раз не оповестил княжну. Утаил знание в угоду своей трусости и тем сохранил опасность для государства и вашей юродивой церкви. Притворился незрячим, справедливо тебя ослепить, раз ты не пользуешься глазами, когда нужно.
Свенельд осуществил задуманное, собственноручно выколов глаза привратнику. Истошный крик, производное шока и боли, пронзил ночную тишину. Но никто не услышал бы стона, по ночам при Свенельде в столице перемещались перебежками. Без особой надобности люди не казали носа из своих жилищ, откладывая на утро неотложные дела, предпочитая пересидеть тревожное время отсутствия справедливого регента и его соправителя, княжича Игоря, славного добрым сердцем. Под покровом ночи в Киеве теперь творились бесчинства, и крик никого боле не удивлял и не трогал.
– А теперь ступай куда глаза глядят! – приказал воевода незрячему христианину, и привратник пошел, не ориентируясь в пространстве, нащупывая опору в стенах и столбах, спотыкаясь на каждом шагу, падая и вновь поднимаясь, продолжая бороться за жизнь и молиться.
– Ты отпустишь его, ярл? – спросили своего вождя приближенные берсерки.
– Я хочу задать вам тот же вопрос, – пронзил он взглядом коршуна двоих своих соратников. – Как вы умудрились отпустить человека, который вас видел? Он превратился в слепца из-за страха. Вы же слепцы из-за глупости. Разницы нет. Так уравняем жребий! Устроим ночное игрище. Завяжите им глаза. Пусть найдут и убьют христианина.
Охота началась. Вооруженные топорами ратники Свенельда с завязанными глазами пустились в погоню за слепцом. Они преследовали его по шорохам и стонам, ослепленный привратник полз и вставал, не прекращая молиться вслух. До него докатился пронзительный смех язычников, они хохотали, крича:
– Посмотрим, поможет ли тебе твой Бог, что не помог ромею и твоему храму!
Осознав, что проклятые варяги будут смеяться над ним, пока не убьют, он собрал в кулак весь свой дух и встал во весь рост, превозмогая боль. Он больше не бежал. Не искал убежища в вечной теперь ночи. Кровь стекала с глазниц, но не было больше боли. Вдруг стало легко, в преддверии смерти привратник нашел утешение. Оно укрепило его дух. Пролетевший со свистом предмет, прямо у уха, конечно же был топором. Он не увернулся в первый раз. Не согнулся и во второй. Ведь он ничего не видел. В него метали топоры. Варяги глумились, подсказывая охотникам правильную траекторию:
– Чуть левее! Бросай немного левее. Стой там же! Чуть ниже!
Смех прекратился с третьим броском. Прекратился для христианина, упавшего замертво с топором, торчащим в груди. Для Свенельда и его дружины хохот продолжился. Берсеркам сняли повязки и поздравили с попаданием. С тем, что в доблести они превзошли самого одноглазого Одина, во имя которого пошли бы на смерть!
Все радовались, как дети. Все, кроме воеводы Свенельда. Он вдруг понял, что на одном страхе славян не удержать в подчинении. Олег оказался хитрее и прозорливее. Но его беда в том, что, приблизив славян, он отдалился от своих истоков, пренебрег своими богами и уравнял с рабами своих сородичей, с которыми обязан был разделить власть и славу. Привилегии варягов должны оставаться незыблемыми и несокрушимыми. Все остальное сгорит, как этот храм и его бесполезные защитники. Кто этого не понял, того ожидает смерть!
Глава 23. Змея
Ромеи выполнили все условия, и согласно договору-хартии нужно было возвращаться. Войско и флот русов, из врагов превратившихся в союзников Византии, беспрепятственно и даже торжественно, как провожают героев, пропустили через ворота гавани Золотой Рог в Босфор.
Семьсот воинов-варягов, нанявшихся на службу к императору ромеев, посадили на собственные ладьи и греческие триеры и с честью, под звуки горнов и барабанов, отправили на подмогу императору, который успешно отражал нашествие халифата на Крите.
Олег шел на флагманском драккаре, он сидел на корме, закрыв голову шкурой, не собираясь ни с кем общаться. Весь путь он был в плохом настроении, причину которого не мог объяснить сам себе.
Все видели в богатой добыче, в новых парусах, в минимальных потерях и заключенной хартии с империей безоговорочную капитуляцию византийцев, но почему же регент считал себя оплеванным? Олег не мог ответить на этот вопрос сам и тем более не хотел обсуждать ни с кем итоги организованного и выстраданного им похода. Поэтому он и не показывал своего лица до самого устья Днепра, не взяв в рот ни крошки хлеба и не пригубив ни воды, ни меда, ни вина из подаренной Зоей Углеокой расписной амфоры с изображением античного Геракла.
Плохие предчувствия на пару с морской болезнью терзали и Деницу-ведуна. Он немного освоился и привык к суровости морского перехода на ладье, да и погода стояла безоблачная. Тошнило его теперь намного реже, но сознание будоражило что-то неведомое, и это что-то должно было произойти в Киеве, после возвращения. Ему не хотелось домой, и это казалось странным самому волхву, он ерзал, словно уж и пребывал в постоянной панике. Все его движения стали неестественными, а взгляд пустым и абсолютно рассеянным.
