И в самом деле, кто бы стал претендовать на то, что понимает, как поведенческие идиосинкразии воздействуют на наши чувства и поведение в отношении наших партнеров? У моей жены на лице появляется особое выражение, когда она переживает очень сильное, приятное удивление. Я впервые это заметил, когда мы неожиданно столкнулись друг с другом на улице вскоре после того, как познакомились. С тех пор прошло много лет, и теперь, когда мы случайно сталкиваемся, на ее лице появляется лишь слабая тень того выражения. Но оно все так же сильно проявляется в других контекстах, например, так было, когда наш сын, теперь уже начинающий ходить, впервые пошевелился у нее в животе. Это выражение, которого я никогда не встречал у других людей, насколько я знаю, не имеет никакой особой цели. И тем не менее по причинам, которых я не могу объяснить, я нахожу его ужасно милым. По всей видимости, подобного рода эффекты характерны для близких отношений. Мы просто принимаем как должное тот факт, что для них нет объяснений.
Маклеланд предполагает, что, если силы, лежащие вне сознания, играют важную роль в связывании партнеров друг с другом, нас не должно удивлять то, что резоны для образования пары, которые приводят люди, имеют мало отношения к их истинным мотивам. То, что мы получаем, — это попытка языкового модуля дать объяснение чувствам и поведению, мотивированному теми частями мозга, которые не могут говорить за себя. Неудивительно, что в культуре, делающей ставку на рациональность и преследование эгоистического интереса, мы чаще всего слышим объяснения именно рационалистического толка[191].
Но как тесты тематической апперцепции справляются с этой трудностью? Одно из их преимуществ в том, что, когда люди описывают свои фантазии, они просто
Представление о мозге как о модульной системе не лишено очевидной интуитивной привлекательности. Оно, например, помогает нам понять странную практику кое-кого из людей, намеренно ставящих часы на 5 минут вперед и объясняющих это тем, что подобный «маневр» помогает им не опаздывать, хотя они, конечно же, знают, что часы их спешат. И тем не менее смотрят на стрелки. Языковой модуль может легко отбросить визуальный образ, как это и должно быть с точки зрения рационалиста. Но он не может контролировать те части мозга, которые на него реагируют. Языковой модуль может даже быть «удивлен» тем, как легко оставшаяся часть мозга дает себя «одурачить» и начинает «думать», что времени больше, чем на самом деле. Неважно, рационально это или нет, но практика очень часто служит своей цели.
Представление о мозге как о модульной системе может также помочь нам понять, почему столь многие культуры пытаются умалить значение физической красоты и в то же время поддержать восхищение внутренними чертами характера. Трудность же вот в чем: если внутренняя красота — это то, что важно на длительном отрезке времени, бросающийся в глаза физический вид часто играет непропорциональную роль в чувствах, которые мотивируют поведение. Если постараться, можно заглянуть за хорошенькое личико и сосредоточиться на том, что внутри, или можно заглянуть за то, что лежит за изображением на часах.
Идея модульного мозга проливает свет и на рассказ Кребса и Докинза о реакции колюшки на красный почтовый фургон и о реакции мужчин на эротический рисунок. В том же ключе она помогает объяснить, почему иногда так трудно заснуть после просмотра фильма вроде «Чужой», хотя мы и знаем, что таких существ не бывает. Модульная теория также помогает нам лучше понять смысл обширной литературы об умении владеть собой (см. главу IV). Когда мы говорим, что у нас «ум за разум заходит» по какому-то поводу, то мы можем говорить это как в прямом, так и в переносном смысле.
Как подчеркивает Газзанига, модулярная теория бросает вызов «двухтысячелетней традиции западной мысли», поддерживающей веру в то, что «наши действия — продукт единой системы сознания»[192]. Новая интерпретация подсказывает, что, когда экономисты говорят о том, что люди максимизируют полезность, они на самом деле говорят о языковом модуле в левом полушарии. Это именно та часть мозга, которая рассуждает в соответствии с моделью рационального выбора. Однако, сколь бы умным он ни был, языковой модуль не отвечает за все наше поведение. Более того, объяснение, которое он предлагает, не всегда оказывается верным.
Более высокие результаты по тестам тематической апперцепции — это доказанный факт. Маклеланд объясняет их тем, что у языкового модуля недостаточно хороший доступ к большей части релевантной мотивационной информации. Если это объяснение хотя бы отчасти верно, оно дает еще одно основание полагать, что близкие отношения гораздо меньше основываются на рациональном расчете, чем на эмоции. Рациональный, максимизирующий полезность языковой модуль мозга может быть попросту плохо оснащен для того, чтобы справляться с большинством возникающих перед нами проблем.
Я хочу снова подчеркнуть, что мой главный тезис не в том, что модель обмена ошибочна, но в том, что она не улавливает важнейшего элемента процесса. Как подчеркивают рационалисты, мы живем в материальном мире и в конечном счете должно победить поведение, более всего удобное для материального успеха. Однако снова и снова мы видим, что наиболее адаптированное поведение возникает из поисков материальной выгоды не напрямую. Из-за важных проблем с обязательствами и их осуществлением эти поиски зачастую оказываются саморазрушительными. Чтобы преуспеть, нам порой приходится прекратить беспокоиться о том, чтобы максимально выложиться.
Таким образом, модель обязательства охватывает существенные элементы как традиционалистского, так и обменного взгляда на любовь. Она открыто идет на уступки материальным императивам, имплицитно вписанным во взгляд на любовь как на обмен. В то же время она указывает, почему
