— Похоже, гусь, — отозвался Влодек. — Идем, посмотрим, что это в самом деле.
— Земля здесь вся изрыта, — проговорил Колдовский. — Это…
Раздался треск, и оба в мгновенье ока провалились куда-то в глубину. Сверху на них посыпались ветви и снег.
— Это же волчья яма, — воскликнул Колдовский, опомнившийся первым. — Нужно громко кричать, чтобы нас высвободили. Наши картины действительно произвели большое впечатление… Понимаешь?
— Должно быть, в этом краю зимой очень страшно, — толковали зрители, столпившись возле картин, выставленных изобретательными художниками.
— Очень страшно, — подтверждали оба. — Представьте себе: однажды мы оба даже провалились в волчью яму.
Так об этом приключении отзывались художники. А Юзеф Звара в Строзе рассказывал:
— Кабы не эти волки, быть бы мне мужем Каськи. Слава богу, господь миловал! Домб, ее муж, уже дважды вешался: такой оказалась ведьмой…
Среди бродяг
Вечером в городской королевской тюрьме над Вислой жизнь шла своим чередом.
Внизу под окном расхаживали часовые с примкнутыми штыками; перед самой тюрьмой, на лужайке, густо поросшей травой, играли ребятишки и паслось несколько козлят.
Там, на другой стороне Вислы, за могилой Костюшко заходило солнце. Сверкнули в его лучах громоотводы домов у реки, последний багровый отблеск пробежал по камерам и сразу погас.
— Солнце садится, — проронил один из арестантов, стоявший у окна. — Через часок пора на боковую.
— Эх, Грабша, — откликнулся другой, лежавший на толстенном соломенном тюфяке, — завтра в это же время я уже буду дома, братцы.
— Бог в помощь, конечно, — сказал Грабша, не отходя от окна, — да разве наперед угадаешь. Я-то знаю. Сколько раз под конвоем водили! Помню, комиссар посулил: «Вечером будешь дома», а меня до деревни аж на третий день довели. По пути конвойный засиделся за рюмахой, пил до самого утра, а меня на всю ночь заперли в хлеву. По дороге его так скрутило, что пришлось топать обратно в корчму, желудок у него, видите ли, расстроился и все в этаком роде.
Договорив, Грабша уставился в окно, стал смотреть на воды Вислы.
— Пароход! — закричал он, обернувшись к арестантам. — Скорей! Смотрите, отплывает!
Все восемь обитателей камеры бросились к окну. Грабша подтянулся, уцепившись за решетку, чтобы лучше было видно.
— Вниз! — прикрикнул на него солдат.
— Да ты не серчай, — разъяснил Грабша, — ведь пароход там…
Невозмутимый солдат размеренным шагом прошествовал дальше.
— Шиш тебе собачий! — гаркнул Грабша на Ленковича, которому тоже захотелось посмотреть на пароход, плывший по реке.
Грабша спрыгнул с окна и заехал Ленковичу в ухо.
— Ты что, сукин сын, к нам лезешь, — гаркнул он на него, — ты же у меня полбуханки украл, подлюга, а теперь примазываешься, рожа твоя бесстыжая!
Все остальные арестанты отступили от окна в предвкушении азартной стычки. Поняв, что на него смотрят, Ленкович наклонил голову и стал размахивать кулаками, готовясь к бою.
Не успел он съездить Грабше по роже, как противник двинул ему прямо в поддых.
— Ату его, по-мазурски! — кричали стоявшие у окна, восхищенные точностью удара.
А Грабша коленями уже придавил Ленковича к полу и плевал ему в лицо:
— Вот тебе, слюнтяй, за мой хлеб!
Изловчившись. Ленкович схватил Грабшу за горло и не успел удивленный Грабша опомниться, как тот уже сидел на нем верхом, награждая оплеухами и приговаривая при этом:
— Знай наших из Вадовиц! Знай Михала, Ленковича сына!
В коридоре послышались шаги.
Грабша и Ленкович разошлись по своим углам. Надзиратель отомкнул дверь, зашел в камеру и скомандовал:
— Тюфяки на нары и спать! Грабша, за водой!
