Тюфяки мигом оказались на местах. Грабша отправился за водой.
— Ну и здоров мужик! — признал Ленкович, когда он вышел.
— Да и ты не оплошал, — отозвался кто-то, — а как ты его на лопатки-то!
— Споем, что ли, — предложил кто-то, и все согласились.
И через окно на простор вырвалась старинная польская бродяжья песня:
— Хорошо поете! — сказал Грабша, вернувшись с водой. — А я новость принес. Маришка-то, нищенка, вернулась после суда. Сейчас лягу — расскажу, чего она мне наговорила, пока воду набирали.
Грабша растянулся на тюфяке и начал:
— Сказала, Ленковича шибко любит. Как пустят его дальше по этапу, так она попросится с ним.
Все, кроме Ленковича, засмеялись.
— Грабша, — невозмутимо ответил Ленкович, — что ж ты, старухе — и то покою не даешь? Выходит, нищий над нищенкой издевается.
— Да она дряхлая совсем, — сказал Грабша, — поди, шестьдесят скоро.
— Наша она, из Вадовиц, — продолжал Ленкович. — У ее сына хозяйство в Салае. Поля — сплошь чернозем.
— Чего ж она тогда милостыню просит? — удивился Грабша.
— Вот и просит, сволочь он этакая, — ответил Ленкович.
— Я бы его задушил собственными руками, — отозвался голос у окна, где лежал Грабша, — по-нашему, по-мазурски.
— Живьем бы его зажарить, — сказал другой, — это же надо: мать нищей по миру пустить.
— Каких только людей нет на белом свете. — Ленкович утер глаза. — Наплакалась Маришка-нищенка всласть. Просила она его: «Хоть в прислугах оставь, сыночек!», а он мать-старуху — за порог.
— Паразит! — выкрикнул кто-то. — Пустить бы ему красного петуха!
— Спать! — раздался окрик снизу.
— Да лежим уже! Даст бог, уснем, — ответил Грабша. — Во имя отца и сына…
Встав прямо на нарах на колени, бродяга Грабша начал молитву. Но не ту, что читают под чужими дверьми, выпрашивая подаяние. Он твердо верил, что бог услышит ее.
Он молил наказать сына Маришки-нищенки — спалить дом, разорить поля…
За Вислой один за другим гасли огни. Опустилась ночь.
Поминальная свеча
Старого старосту похоронили на деревенском кладбище под лиственницами; женщины и дети разошлись по хатам, а мужики направились в корчму дядюшки Шимона.
— Шимон, — крикнул кто-то из крестьян, когда все уселись за грубо отесанные столы. — Эй, Шимон, поднеси-ка, согрей душу! — Утерев глаза рукавом кунтуша, он со вздохом обратился к сидевшим: — Эх, нет больше нашего старосты!
— Смерти все одно, — промолвил седой Станко, — что староста, что не староста.
— Да уж, смерть не выбирает, — поддакнул Земб. — Вот так напьешься, свалишься с телеги, а она тебя поперек — и все!
— Здорово тот цыган ему предсказал, — вспомнил Станко, — давненько это было. Пришел тогда цыган в деревню, а покойник староста как раз от Шимона идет. «Что это ты, парень, смеяться вздумал!» — говорит ему староста и велит в каталажку упрятать. «Да всыпать ему по первое число!» — приказывает мне и покойному Хохличу. Всыпать-то мы всыпали, а цыган и говорит: «Староста ваш или упьется до смерти или убьется спьяну». И вот, поди ж ты, сколько лет прошло — едет староста из города мертвецки пьяный, падает с телеги — и прямо под колеса. Вот и нет его.
— Эй, Шимон, выпей с нами, — крикнул Земб, — жалко, такой был староста!
— Жалко, ох как жалко. — поддержал его Шимон, выпив с мужиками. — Помните, в прошлом году он двух бродяг запер в пустом хлеву и три дня ни
