– Уезжаешь, Макумазан? – спросил Зикали.
– Да, – бодро ответил я. – Будь моя воля, давно бы уже уехал.
– Да-да, знаю, но было бы очень жаль, не правда ли, если бы ты уехал, не увидев финала этой странной истории. Ты, который так любит изучать сердца мужчин и женщин, не почерпнул бы столько мудрости, сколько ее в тебе нынче.
– Да, и столько же печали. О несчастная Мамина! – Я спрятал в ладонях лицо.
– Да-да, понимаю, Макумазан. Все это время ты любил ее, хотя гордыня белого человека не допустила бы, чтобы черные пальцы тянули нити твоего сердца, верно? Она была изумительной женщиной, эта Мамина, и пусть тебя утешит то, что играла она нитями не только твоего сердца, но и других. Например, Масапо. И Садуко. И Умбелази. Никому из них не принесла удачи эта ее игра… Досталось даже моему сердцу.
Этот вздор, подумал я, не стоит моих возражений, но, поскольку он касается и меня лично, я решил среагировать на его последнее замечание.
– Если твоя любовь к Мамине проявляется так, как ты это продемонстрировал сегодня, Зикали, то молю, чтобы ты никогда не питал ничего подобного ко мне, – сказал я.
Он сокрушенно покачал огромной головой и ответил:
– Разве никогда тебе не приходилось любить ягненка, а потом зарезать его, когда ты был голоден? Или, например, когда он вырос в барана и бодал тебя, или когда он прогонял твоих овец и те попадали в руки воров? Вот и я голоден, жду не дождусь крушения дома Сензангаконы, а ягненок Мамина подросла и сегодня она едва не уложила меня на лопатки, чуть-чуть не дотянувшись острием наконечника копья. Помимо этого, она охотилась на мою овцу – Садуко и гнала его в такую западню, откуда он никогда бы не выбрался. Поэтому, против своей воли, я вынужден был рассказать правду о ягненке Мамине и ее выкрутасах.
– Осмелюсь заметить, – воскликнул я, – Мамины нет в живых, к чему теперь говорить о ней!
– Ох, Макумазан, Мамины нет в живых, или ты так полагаешь, хотя это странное заявление для белого человека, который верит во многое такое, о чем мы даже представления не имеем… Ее нет в живых, но, по крайней мере, остались дела рук ее, и какие дела! Суди сам. Умбелази, и почти все сыновья короля, и тысячи тысяч зулусов, которых я, ндванде, ненавижу, – мертвы, мертвы! И это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез – и это тоже дело рук Мамины. Кечвайо – король во всем, кроме титула; Кечвайо, который повергнет дом Сензангаконы в прах, – дело рук Мамины, Макумазан! О, какие грандиозные дела! Воистину она прожила яркую и достойную жизнь и умерла ярко и достойно! Заметили твои глаза, Макумазан, как ловко между поцелуями она приняла яд, что дал ей я, – славный яд, не так ли?
– А по-моему, все это дело твоих рук, а не Мамины, – невольно вырвалось у меня. – Это ты держал в руках нити, ты был ветром, который гнул к земле траву, пока ее не охватил огонь и не запылал город – город твоих врагов.
– Как же ты мудр, Макумазан! Если разум твой станет слишком острым, в один прекрасный день тебе перережут горло, как уже пытались сделать несколько раз. Да-да, я знаю, как потихоньку тянуть за веревочки, пока не захлопнется западня, и как дуть на тлеющую траву, пока ее не охватит пламя, и как раздувать это пламя, пока оно не спалит дом короля. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но тогда в нее попались бы другие крысы; и трава могла бы загореться, если б я не подул, но тогда она спалила бы другой дом. Не я породил те силы, Макумазан, я всего лишь направлял их в нужное русло, к великой цели, за что Белый дом (то есть англичане) когда-нибудь скажет мне спасибо. – Зикали ненадолго задумался, а затем продолжил: – Какой, однако, толк говорить с тобой, Макумазан, об этих делах, если в свое время ты сам станешь их участником и постигнешь их для себя. Когда они завершатся, тогда и поговорим.
– Но я не желаю говорить о них, – возразил я. – Я все сказал, что хотел. Скажи ты – с какой целью ты дал себе труд прийти сюда?
– О, всего лишь попрощаться с тобой… ненадолго. А еще сообщить, что Панда, или, скорее, Кечвайо, поскольку Панда нын че лишь его голова, а голова должна идти туда, куда ее несут ноги, – так вот, Панда пощадил Садуко, уступив мольбам Нэнди, однако изгнал его из страны, позволив захватить с собой скот и столько людей, сколько захотят разделить с ним его изгнание. Во всяком случае, Кечвайо говорит, что сделано это было по просьбе Нэнди, и по моей, и по твоей просьбе, однако он полагает, что после всего случившегося было бы благоразумнее, если бы Садуко умер от самого себя.
– Ты хочешь сказать, если бы он лишил себя жизни?
– Нет-нет. Я хочу сказать, что его собственный идхлози (дух) убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.
– Иными словами, он сошел с ума, ты об этом, Зикали?
– Да, Макумазан, он живет с духом, или дух поселился в нем, или он сошел с ума – называй, как тебе хочется. Потерявшие разум имеют обыкновение жить с духами, и духи делятся с безумцами своей пищей. Теперь ты все понимаешь, не так ли?
– Разумеется, – ответил я. – Ясно как день.
– О! Разве не я говорил, что ты умен, Макумазан, ведь ты знаешь, где заканчивается безумие и начинаются призраки, а они суть одно и то же? Однако солнце уже зашло, и тебе пора отправляться в путь, если желаешь до утра быть подальше от Нодвенгу. Ты же будешь пересекать долину, где проходила битва, не так ли, и затем переходить Тугелу вброд? Оглядись там, Макумазан, не узнаешь ли кого из старых друзей. Умбези, подлеца и предателя, например; или кое-кого из принцев. Если так, я хотел бы передать им сообщение. Что! Ты не можешь ждать? Что ж, тогда вот тебе маленький подарок, я сделал его
