Утро старшего прапорщика Бори Мешакера началось с визита младшего лейтенанта Миши Успенского. Тот частенько заходил в каптёрку поболтать за жизнь — пообщаться в этом захолустном гарнизоне было особенно не с кем, окончивший в прошлом году общевойсковое командное училище лейтенантик откровенно скучал, и размеренным течением службы тяготился. Прапорщик же имел заслуженную репутацию человека начитанного, умного и ехидного. Немало времени провёл Михаил у него в каптёрке, рассуждая под бутылочку чая о вопросах мироздания и человеческих отношений — на все у Бориса был ответ, как правило, повергающий молодого лейтенанта в ступор и вызывающий желание кричать и спорить. Но, как говорят американцы: «неважно, что крупье жулик, если это единственная рулетка в городе…»
Борис сидел в глубоком кресле, приватизированном из гарнизонного клуба, и заматывал перевязочным пакетом правую руку. На бинте проступали красные пятна. Борис Мешакер (он любил, чтобы его называли на еврейский манер Борухом) — основательный еврей среднего возраста, — против всяческих уставов носил густую окладистую бороду. Разрешение на эту бороду он получил каким-то немыслимым образом, аргументируя её необходимость глубоким шрамом на щеке. Происхождение шрама оставалось загадкой — Борух на такие вопросы отвечал, мрачнея, что порезался при бритье.
Прапорщик даже и не подумал встать и откозырять при появлении старшего по званию — за свою долгую и сложную армейскую жизнь он этих младших лейтенантов повидал немало. Миша на это нимало не обиделся — ведь он хоть и лейтенант, но младший, а Борис хоть и прапорщик, но старший — и дело тут не в нюансах военной субординации, а в приличной разнице в возрасте и несравнимой — в жизненном опыте.
—?Опять при бритье порезался? — пошутил лейтенант, глядя на намокающий кровью бинт.
—?Нет, — коротко ответил Борух.
Помолчав, он добавил:
—?Видел собаку такую серую, которая у столовой вечно трётся?
Михаил напряг память, но ничего определённого не припомнил. Вроде бы, было что-то такое, но кто на собак внимание обращает? Он пожал плечами:
—?Ну, собака и собака…
—?Так вот она на меня вдруг кинулась и в руку вцепилась. Прокусила чуть не до кости. Представляешь — пару лет уже мимо неё хожу, она всегда хвостом виляла и в глаза заглядывала — а сегодня вдруг прыгнула. Да ещё молча так, не гавкнула, не зарычала…
—?Может она взбесилась? Ты б к медицине нашей сходил, пусть укол вкатят.
—?Так суббота же, в город все уехали кроме дежурного фельдшера, а он, зараза, такой косорукий, что мимо жопы шприцом промахивается. Да и нету у них, небось, сыворотки, откуда… Придётся в понедельник в город тащиться, в госпиталь.
—?Кстати о собаках, — спохватился лейтенант, — я ж по делу. Там вас как раз собачники просили подойти, какое-то ЧП у них.
«Собачники» — кинологи, готовящие собак для погранслужбы — формально не относились к ведомству старшего прапорщика Мешакера, но авторитет его в расположении был непререкаем, и как-то само собой получалось, что ни одно серьёзное ЧП не решалось без его здравых советов. Борух надел фуражку и раскатал рукав камуфляжной куртки, закрывая повязку.
—?Пошли, вместе сходим. Посмотрим, что они там натворили.
Старший прапорщик Борис Мешакер и младший лейтенант Михаил Успенский вышли из сумрака казармы на продуваемый степным горячим ветром плац — это были последние спокойные минуты их воинской службы.
Собачьи вольеры располагались на самом краю маленького гарнизона, где короткие асфальтированные дорожки превращались в пыльный просёлок и терялись в сухих ковылях выжженной степи. Уже издалека было видно, что там неладно — по бестолковой суёте, свойственной оставленному без руководства рядовому составу. Не выносивший всякого беспорядка Мешакер прибавил шагу, и лейтенанту пришлось его догонять, поднимая офицерскими ботинками неистребимую даже на плацу пыль. Навстречу им бежал, загребая стоптанными сапогами, солдатик-узбек, страстный собачник, готовый сидеть сутками с любимыми зверями, скармливать им свою пайку масла и, коверкая русский язык, выбивать у самого старшины дополнительную кормёжку. Лицо его было изжелта-бледным, а по пыльным щекам бежали дорожки от слез.
—?В чем дело, Файхутдинов? — не останавливаясь спросил Борух.
—?Товарища прапорщик! Большой беда! Все собака мёртвый, совсем мёртвый!
—?Что за чушь! — воскликнул прапорщик и тоже перешёл на бег.
Бегущего Боруха Михаил видел первый раз за все полтора года службы в этом гарнизоне. Обычно тот передвигался со степенным достоинством, приличествующим комплекции. Впрочем, в этот день молодому лейтенанту многое предстояло увидеть впервые…
Возле собачьих клеток бестолково толпились человек пять рядовых. Ещё двое, согнувшись, блевали в пыльную траву. Открывшееся зрелище не сразу дошло до сознания лейтенанта — какие-то мокрые красные тряпки были разбросаны по полу вольера… Когда мозг воспринял чудовищную картину, Михаилу сразу захотелось присоединиться к блюющим солдатам — все шесть здоровенных, натасканных на любого противника овчарок, были буквально порваны в клочья. Куски мяса и внутренностей вместе с клочьями шерсти валялись в бурых лужах крови, а из угла вольера смотрела на Успенского повисшим на ниточке глазом оскаленная собачья голова.
