уж отличалась от жизни в той стране, где проповедовал Христос. И Пантила решил посвятить себя исполнению обещания — решил добыть кольчугу Ермака, чтобы подарить её русскому царю. Нахрач Евплоев, новый хозяин Палтыш-болвана, не имел права прятать от певлорского князя идола в кольчуге, но всё равно прятал. Он сказал, что Пантила, покрестившись, отрёкся от родовых богов и потерял родовые святыни.
Новицкий и Пантила прибыли в Ваентур в декабре. Пантила потребовал у Нахрача уступить им для конюшни и жилья щелястый сарай на дворе. Нахрач не стал спорить. Первым делом Новицкий и Пантила принялись конопатить щели сарая. Нахрач принёс им два мешка лубяных очёсов и с усмешкой наблюдал, как гости ножами запихивают паклю меж брёвен.
— Того, что ты дал, нам не хватит, — сердито сказал Пантила.
— У меня больше нет конопляной шерсти. У нас мало женщин, которые ткут холсты. А вас я не звал и не ждал. Что вы хотите делать в моём селении?
Пантила не скрывал своей цели.
— Я найду Палтыш-болвана. Вогулы называют его Ике-Нуми-Хаум.
— Нельзя одно полено сжечь дважды, — ухмыльнулся Нахрач.
— Ты обманул нас. Мы сожгли бревно. Ике остался на Ен-Пуголе.
— Вы жалкие люди, — надменно изрёк Нахрач. — Никто в Ваентуре не верит в вашего бога. Вы ищете идола, который превратился в дым. Вы живёте под одной крышей с лошадьми. Все над вами смеются.
Пантила и Новицкий не ответили. Нахрач был удовлетворён:
— Вам нечего сказать.
— Прыйдэ час — скажимо, — угрюмо пообещал Григорий Ильич.
— Хорошо. Потом я послушаю вас. А сейчас я разрешаю вам взять мох с амбара Пуркопа и заткнуть дыры в стенах вашего дома. Амбар стоит у реки.
Григорий Ильич вёл хозяйство, а Пантила искал Ен-Пугол. День за днём он обшаривал окрестности Ва-ентура, уходя на лыжах всё дальше и дальше. Он бродил по диким сузёмам и урманам, перебирался через буреломы, пересекал замёрзшие болота и лесные озёра, поднимал лосей с лёжек и натыкался на продухи медвежьих берлог. Он видел таёжных демонов, что молча следили за ним из-за ёлок. Иной раз он по две и по три ночи проводил в тайге у костра нодьи. Его заносила пурга. Он обгорел на зимнем солнце и обморозил руки и ноги. Но Ен-Пугол словно провалился под землю.
Когда Пантила возвращался, Нахрач являлся в сарай и присаживался возле очага, чтобы посмеяться над молодым остяком.
— Ну что, нашёл Ен-Пугол? — спрашивал он. — Я положил его в рукавицу, а рукавицу украла ворона. Твой бог научил тебя летать, Пантила Алачеев?
— Я найду Ен-Пугол по твоим следам, Нахрач! — грозил Пантила.
Это был откровенный вызов.
Нахрач в сомнении кривил свою страшную, щетинистую рожу.
А Григорию Ильичу не было дела до поисков Панти-лы; его не волновали ни Ен-Пугол, ни кольчуга Ермака. Он занимался обыденными делами: рубил дрова, топил очаг, обихаживал лошадей, латал одежду, готовил пищу, когда Пантила приносил какую-нибудь добычу. К Новицкому в сарай повадились ходить вогулы: Щенька хвастался охотничьими победами, Миханя жаловался на жену — глупую Марпу, а старуха Нероха, которую дома не кормили, чтобы она поскорее померла, доедала объедки и на своём языке рассказывала что-то бесконечное, хотя Новицкий её не понимал. Посередине зимы Григорий Ильич вдруг осознал, что перестал молиться. Это случилось незаметно, и он не почувствовал никакого недостатка для души. Он не разуверился, но ему уже не о чем было говорить с господом. Разве Христос поможет ему обрести Айкони? Великая тишина зимнего леса хранила в себе куда больше смысла, нежели молитва. Григорий Ильич напряжённо слушал эту тишину, и в ней чудилось какое-то тайное обещание. Сквозь январскую стужу Григорий Ильич ощущал тоненькую-тоненькую ниточку тепла от Айкони.
Обозлённый неудачами, Пантила преследовал Нахрача уже открыто. Без сомнения, Нахрач время от времени наведывался на Ен-Пугол; порой он исчезал из Ваентура на три-четыре дня. Где он пропадал? На капище, где же ещё! Там жила его Мис-нэ — Айкони! Пантила дожидался, когда Нахрач, снарядившись для долгой дороги, выйдет со своего двора, а потом и за околицу деревни, и устремлялся за Нахрачом. Он думал, что просто побежит за вогулом по его лыжне — и узнает дорогу на заповедное болото, однако погоня всякий раз срывалась. Пантила, таёжник от рождения, терял лыжню Нахрача, точно слепой щенок: лыжня ускользала, словно заколдованная, и Пантила внезапно осознавал себя идущим посреди леса по нетронутому снегу. Это менквы, чащобные духи, заметали следы Нахрача, или похищали дорогу у Пантилы из-под ног, или отводили Пантиле глаза.
Об этом Пантила догадался не сразу. Однажды он метался по тайге, не веря, что снова упустил Нахрача, и выскочил на поляну. И ничего особенного на поляне вроде не было, но опыт недавнего язычника заставил Пантилу насторожиться. На него смотрели со всех сторон. Смотрели молча, смотрели без выражения. Пантила понял: вон тот большой кедр — старшее дерево. Кедр пытался выглядеть таким же, как остальные деревья, пытался ничем не выдать себя, но Пантила сразу увидел его суть. Кедр замер, как зверь, широко растопырив ветви. И вдруг с одной ветви потекла вниз струя снега. А потом с другой ветви. С третьей. С четвёртой. Разлапистый кедр возвышался перед Пантилой, безмолвно и жутко истекая снегами. Это было внятное предупреждение.
