вертятся, кусают людей и грызутся меж собой, разбрызгивая пену из пастей.
— Вали их и вяжи! — закричал Кирьян Палыч.
Казаки опрокидывали вогулов ударами в челюсть, перехватывали руки с оружием и пинали коленом в живот, сбивали с ног, оглушая кулаком в ухо. Это было не побоище, а избиение. Вогулы осатанело визжали, но не могли даже рубануть мечом или увернуться. Кое-кто из них и сам падал в траву на четвереньки и корчился в приступах рвоты. Яшка Черепан расшвыривал противников, как снопы. Лёшка Пятипалов цапнул какого-то вогула за волосы и шибанул лбом в бок ближайшему истукану, словно хотел вдолбить какую-то истину. Другой вогул прыгнул Кондрату Иванычу на спину, как рысь, и впился зубами в плечо; Кондрат Иваныч, зарычав, сорвал его с себя и отбросил прочь. Андрюха Клещ толкнул своего врага на костяк из шестов, и вогул с треском повалил всю постройку. На Емельяна бежал таёжник с большим иззубренным ножом, каким вспарывают брюхо лосю или медведю, и Емельян без колебаний саблей рассёк вогулу голову. Кирьян Палыч Кондауров, командир, сгрёб Емельяна за грудки.
— Ты здесь не с Васькой Чередовым! — выдохнул он Емельяну в лицо. — Ты с владыкой, Емеля! Мы без смертоубийства идём, понял?
— Сгинь! — Емельян отпихнул Кондаурова.
Точно оправдываясь перед Кирьяном Палычем, он встретил ещё одного нападающего короткой, но убойной зуботычиной.
Когда отец Варнава и дьяк Герасим вывели владыку из кустов, поляна капища была усыпана поверженными вогулами. Кого-то из них казаки уже вязали, а прочие ворочались, будто им переломили хребты, и стонали.
Владыка мрачно оглядел растерзанную поляну. Идолы, срубы, кривые раскоряки из жердей, кусты, деревья и распростёртые тела. Окровавленные вогулы валялись под своими болванами, словно языческие жертвы.
— Они, видно, дрянь какую-то сожрали, — всовывая саблю в ножны, пояснил Филофею растрёпанный Кирьян Палыч. — Обезумели, нехристи.
Пантила уложил Новицкого рядом с владыкой, прошёл к кострищу, в углях которого стоял чугунный котёл, и опрокинул посудину. Из котла в угли, шипя, вытекло чёрное пойло. Поднялся вонючий пар.
— Мухоморы варили, — сообщил Пантила.
— Я такое уже видал, — презрительно сказал Емельян. — Мухоморовка в башку шибает. От неё смелость как у дьявола, но драться-то она не научит.
— Где Аконя? — тихо спросил у Пантилы Новицкий.
— И Нахрач Евплоев где? — спросил Филофей.
Казаки озадаченно крутили головами. В пылу схватки они забыли о девке-беглянке и князе-шамане.
— Найдём, — пообещал Кирьян Палыч.
К вечеру казаки уже освоились на капище, будто на обычном походном стане. Дым от костра-дымокура заволакивал поляну, отгоняя болотный гнус. В сопровождении Пантилы владыка медленно обошёл остров, рассматривая причудливое вогульское идолобожие. Страшные, грубо вытесанные рыла истуканов с выжженными ртами и гвоздями вместо глаз. Лесные демоны менквы с заострёнными головами. Ржавые ножи, вбитые в стволы деревьев до резных рукояток из кости. Невысокие бревенчатые срубы, а внутри — ворохи гнилой пушнины, заросшие бурьяном. Проплешины очагов. Помост со священными нартами, полозья которых выгнуты спереди и сзади. Две большие ловчие ямы на медведей: настил из бурого лапника по весне провалился, а на дне торчат заточенные колья. Большие рамы из столбов и жердей, на которые в камланиях накидывают покров из шкур или берестяные полотнища, чтобы получился шаманский «тёмный дом». Рёбра животных. Жертвенные амбарчики чамьи — избушки на курьих ножках. Сорная трава. В кондовых деревянных церквях Сибири, в неумелых иконах сибирских богомазов Филофей всегда видел возвышающее душу стремление выразить небесное совершенство, а образы капища были совсем другие: что-то напоказ уродливое, вызывающе исковерканное, изувеченное — лишь бы смутить непонятным, сломить волю, подчинить неизъяснимому ужасу.
— А где тут идол в Ермаковой кольчуге? — спросил Филофей.
— Думаю, тут Палтыш-болван стоял, — Пантила указал на свежую яму, возле которой лежал длинный лосиный череп. — Нахрач выдернул, утащил.
Пантила уже понял, что вогулы напали на казаков лишь для того, чтобы позволить Нахрачу с идолом уйти подальше в тайгу.
— И какого он роста был? — любопытствовал владыка.
— Меня, наверно, вполовину выше.
— Как же Нахрач такое бревно волочит?
— Он не сам, — Пантила прочёл это по следам, по борозде на земле. — У него лошадь. Нашу с Гришей взял, которая в деревне осталась.
— Вот ведь упрямый, — усмехнулся Филофей.
— Завтра догоним, — уверенно сказал Пантила.
Поодаль от всех — от владыки с Пантилой и казаков у костра — Емельян тихонько забирался в жертвенные амбарчики и обшаривал, что там есть у вогулов. Вдруг серебро или побрякушки какие? Нажива не будет лишней.
А Григорию Ильичу не было дела до языческих богов и сокровищ. Он не обращал внимания даже на боль от своих ран. Застыв у входа в землянку, он
