Ваня молчал.
— Ладно, иди, — смилостивился Онхудай.
Ваня медленно шагал по тропинке, протоптанной джунгарами от юрги к реке. Вдали дымно пламенел закат. В высокой траве стрекотали кузнечики. Где-то у воды кричал дергач. Спелый луг дышал тяжело и медвяно.
Ваня размышлял о Маше — с тревогой и печалью. Он не видел её два года. Всё могло случиться. Она могла выйти замуж. Уже и дети могли быть. Там, в степной кошаре, Ваня каждый день представлял себе Машу, говорил с ней, бесплотно обнимал её, воображал, какая у них была бы семья. Но жизнь не остановить. Это он увяз в неизбывности, а у Маши всё продолжалось. И надо быть готовым к тому, что Маша для него потеряна. Зачем Маше ждать его? Они же поссорились перед разлукой, да и Петька… Ваня слышал, как Ремезов сказал Онхудаю про девку. Про Машу?.. Вполне возможно, что Машин муж сопровождает тестя в поездке, а Маша — при муже…
Стан Ремезовых располагался почти у воды. Зеленели два лохматых шалаша из тальника. За шалашами вверх просмолённым днищем вытянулась насада. Горел костерок, и над огнём висел котёл. Ваня жадно разглядывал команду Семёна Ульяныча. Дядя Леонтий — его Ваня уже видел… Дядя Семён- младший… Дядя Ерофей — надо же, и он тут!.. И какой-то человек в камзоле — наверное, зять Семёна Ульяныча… Тоже военный, как и Ваня… В Тобольске, небось, много холостых офицеров… А где Маша?
— Ванька, бродяга! — радостно закричал Ерофей.
Ваню окружили, принялись тискать и хлопать по спине.
— Рады, что жив ты! — широко улыбался Леонтий.
— Бог тебя хранит, — негромко сказал Семён-младший.
— Ну и харю наел у степняков! — восхищался Ерофей. — Кабан стал!
— А это Филипа, тоже с нами, — Леонтий подтолкнул Табберта.
— Капитан фон Страленберг, — Табберт коснулся пальцами треуголки. — Я есть друг Симон и военный плен.
Ваню словно умыло: этот человек не мог быть мужем Маши!
— Благодарю за помощь в предприятии, — произнёс Ваня по-немецки, удивляясь забытому звучанию иностранной речи. — Я поручик Демарин.
— О, приятно встретить образованного человека! — по-немецки ответил Табберт, сразу почувствовав расположение к этому офицеру.
Ваню обдало жаром — из шалаша выбралась Маша.
Она распрямилась. Ваня даже испугался. Маша была уже не той тонкой девчонкой, какой Ваня её вспоминал. Она была уже молоденькой женщиной, она расцвела, она бесконечно похорошела, она была полна жизни — хотя и веснушки у неё были всё такие же, и тонкая светлая прядь всё так же падала из-под платка, и всё так же испытующе глядели чуть раскосые глаза…
Маша тоже смотрела на Ваню, едва его узнавая. Бритая голова, как у степняка, одежда степняка, дочерна загорелое, обветренное лицо и грубые, натруженные руки — чужой мужчина, плечистый и заматеревший… Но в его чертах вдруг проступил прежний Ванька: дерзкий, обидчивый, пылкий…
Вслед за Машей из шалаша, кряхтя, выбирался Ремезов.
— Поблагодари батюшку, — подтолкнул Ваню Семён-младший.
Ваня сделал шаг к Семёну Ульянычу и поклонился.
— Спасибо, отец, — сдавленно сказал он.
Глава 3
Остророгие
Ей снилось, что вода затопила весь мир до самого неба, и всё вокруг зыбкое и полутёмное, высокие сосны колышутся, словно водоросли, а звери и птицы превратились в рыб, и по лесам меж деревьев плывут рыба-медведь, рыба-волк и рыба-лось. И в этом подводном лесу стоит Хомани. Она очень красивая, значит, и Айкони тоже очень красивая, но Хомани совсем не такая сейчас, как Айкони. Волосы у Хомани промыты и расчёсаны, они стекают на плечи, словно две тихие волны, а у Айкони волосы спутанные и грязные, и в них застряла хвоя и дохлые комары. Лицо у Хомани гладкое и чистое, оно светится, а у Айкони лицо исцарапано ветками и опухло от мошки. Одежда у Хомани незнакомая, из ткани с красивым шитьём, — наверное, так её одевали там, где она жила, а у Айкони одежда самодельная, таёжная, из волчьих шкур, и ещё вся рваная. И Хомани улыбается, а вот Айкони — почему-то нет.
— Здравствуй, Айкони, — сказала Хомани.
— Здравствуй, Хомани.
— Ты хранишь мой подарок? — Хомани указала на уламу, которую Айкони обматывала вокруг пояса.
— В уламе душа моего мертвеца. А ты почему здесь?
