— Гляди! — опять заволновались в толпе. — Человек!..
Под устоявшим углом церкви приоткрылась дверка
в подвал, и оттуда, обрываясь на руках и кашляя, выполз Дитмер — окровавленный и весь в земле. Несколько солдат кинулись к нему и оттащили от развалин подальше.
Раздвигая толпу, майор Лихарев поспешил к Дитмеру.
Господин секретарь, грязный, как землекоп, сидел на чьём-то тулупе, и монах пригоршней снега заботливо стирал с его лица пыль и кровь.
— Приятно свидеться, — с усмешкой сказал Лихарев.
Дитмер узнал его, но ничего не ответил.
— Не приставай, видишь — досталось ему, еле жив, — попросил монах.
— Не лезь! — цыкнул майор на монаха. Нельзя было терять возможность надавить на Дитмера, пока тот в смятении. — Позвольте узнать, господин Дитмер, какая нужда привела вас, лютеранина, ночью в православный храм?
Дитмер молчал.
— Вы, часом, не бомбу ли вместо свечки зажгли?
Лихарев опустился перед Дитмером на корточки.
— Без огонька не рассмотреть, куда губернатор золото замуровал?
— У вас нет доказательств, — прошептал Дитмер.
Голова его взрывалась от боли.
— За такой святотатственный ущерб, как оное деяние, — Лихарев указал за плечо на развалины церкви, — боюсь, господин секретарь, что виселицей вам не отделаться! Вас четвертуют или колесуют!
Дитмер закашлялся и сплюнул бурой слюной.
— Соглашайтесь на содействие, господин секретарь! — напирал Лихарев.
— На какое? — просипел Дитмер.
— Я хочу знать о воровстве губернатора!
— А вы избавите меня от обвинений в этом, майор? — Дитмер кивнул на развалины в облаке пыли. — У меня не было ни пороха, ни умысла…
— Опричь меня, вас пока никто и не обвинял, — ухмыльнулся Лихарев.
На Софийском дворе забил колокол, оповещая Тобольск о беде, и вслед за ним загудели колокола Никольской церкви, Троицкой, Знаменской… Звон понёсся над спящим городом, пробуждая жителей, и переполох расползался по площадям, улочкам и переулкам. Наскоро одеваясь, тоболяки выбегали из домов, прихватывая кто багор, кто топор, кто ведро — не иначе, пожар!
А Семён Ульяныч сидел в своей мастерской в одиночестве, и лучины в светцах у него догорали. Семён Ульяныч всё вспоминал разговор с Ванькой. Золотая пайцза у него была надёжно спрятана под застреху на чердаке, и Ванька никогда не отыскал бы её: пайцзу Ванька мог получить только из рук Семёна Ульяныча. Но пайцза — это смерть князя Гагарина. И Семён Ульяныч устал решать. Он измучен. Душа его истерзана. Пусть Господь решает за него: в этом и есть божий суд. Да, он искушает Господа требованием явить волю свою, будто он, старый архитектон Ремезов, ничуть не лучше тёмного язычника, будто он, от колыбели во Христе, вдруг стал Фомой Неверующим; однако сейчас ему нужна помощь, настоящая помощь. Он без бога — никто.
На улице послышались голоса, кто-то там ругался или кричал, а потом Семён Ульяныч уловил и отголосок набата. Где-то что-то стряслось? Может, это и есть знак, о котором он просил небо?
Вдевшись руками в тулуп, нахлобучив шапку, Семён Ульяныч выбрался из мастерской во двор. Его дом стоял тихим и тёмным — жена, дети и внуки ещё спали. Семён Ульяныч проковылял к воротам и оттащил засов.
По улице к Никольскому взвозу бежали мужики.
— Чего там? — крикнул им Семён Ульяныч. — Что за сполох?
— Церковь твоя рухнула, Ремезов! — бросил ему кто-то на ходу.
…Задыхаясь, Семён Ульяныч рвался вперёд — прыгал на своей увечной ноге вверх-вниз, словно по колдобинам и рытвинам, налегал на палку, размахивая свободной рукой для равновесия. Тулуп его распахнулся, шапку он где-то уронил, борода и волосы разлохматились. Его все обгоняли, даже бабы, скакали мимо всадники, свистели полозьями сани.
Рядом притормозили розвальни Панхария, содержателя торговых бань.
— Залезай! — крикнул он Ремезову.
На Троицкой площади гомонила расхристанная толпа; из кабаков на звон колокола выползли самые очумелые пьянчуги. Народ разглядывал развалину на Троицком мысу, и немалое число любопытных попёрло с площади вверх по Прямскому взвозу, чтобы увидеть всё поближе.
— Я думал, занялось где!..
— Господь за грехи карает!..
