— И зачем же я понадобился протестанту? — улыбнулся Филофей.
— Моя просительность не касать религий, — Табберт вежливо улыбнулся в ответ. — Мне следует начать далеко. Господин митрополит, я хотеть писать книга о Рос-сий для европейского читательства.
— Благое начинание.
— Да, так. Но мне нужен знатец… э… знаватель страна. Я хотел бесед с Симон Ремезов.
— Лучше него никто не пособит, — согласился Филофей.
— Но мы иметь ссора. Я просить вас идти где середина между меня и Симон для примирений.
— А в чём суть вашей распри, господин Табберт?
— О, увы, совершить ошибка только я! — Табберт на мгновение наклонил голову, обозначая признание своей вины. — Изволите знать?
— Думаю, надо. Говорите по-немецки, господин офицер, — и Филофей сам перешёл на немецкий. — Надеюсь, моих познаний хватит.
— Превосходно! — оживился Табберт.
Григорий Ильич не хотел подслушивать, но Табберт, сменив язык, уже не приглушал голоса, и Новицкий всё равно слышал его рассказ об Айкони, украденной книге Ремезова и пожаре в мастерской. Григорий Ильич застыл у канунного стола, утыканного горящими свечами. Слова Табберта словно бы разбили тонкий стеклянный пузырь, в который Григорий Ильич заключил свою любовь, и сейчас сердце Новицкого окатило внезапной болью: ничто в нём не умерло — ни тоска, ни горечь. Озноб иголками побежал по спине.
— Уверяю вас, господин митрополит, что у меня и в мыслях не было присваивать эту злополучную книгу Симона, — говорил Табберт. — Всему несчастье та де-вочка-дикарка, служанка. Она поступила в высшей степени глупо. Вместо того чтобы просто указать Симону на меня, она предпочла поджечь мастерскую, скрывая следы моего проступка!
«Потому что она любила тебя! — беззвучно и гневно крикнул Табберту Новицкий. — Потому что она не могла дозволить Ремезовым думать о тебе дурно! Тем огнём она тень с тебя сгоняла!»
— Да уж, господин Табберт, — вздохнул владыка. — Судьба порой состоит из сцепления нелепостей… Хорошо, будь по-вашему, я поговорю с Семёном Ульянычем. Он человек горячий, но воззовём к его разуму и милосердию.
Табберт вышел из храма в отличном расположении духа. Он был весьма доволен собой. Он правильно рассчитал тактику. Симон уважает митрополита, а митрополит обещал помочь. По Прямскому взвозу Табберт спустился к Троицкой площади. Снег сверкал на солнце, и Табберт щурился.
— Господин Табберт, остановитесь! — донеслось сзади по-немецки.
Табберта догонял Новицкий.
— В чём дело, Григорий?
— Я слышал ваш рассказ, — задыхаясь от спешки, сказал Новицкий.
— Подслушивать недостойно, — лукаво улыбнулся Табберт.
— Вы правы, — Новицкий раскраснелся, серьга в его ухе блистала. — Мне следовало не слушать до конца, а остановить вас пощёчиной.
Улыбка исчезла с лица Табберта. От Ремезовых он мог стерпеть даже удар в челюсть, а слова Григория о пощёчине всколыхнули в нём ярость.
— Объяснитесь, — холодно потребовал Табберт.
На площади галдел небольшой торг, мимо проходили мужики с мешками и бабы с корзинками, шныряли собаки.
— Для достижения своей цели вы использовали неразумную Аконю, на которую теперь и возложили вину за случившееся.
Новицкий сказал правду, и она ошпарила Табберта.
— Какое вам дело до этого? — надменно спросил он.
— Вы низкий человек, — взгляд у Новицкого был тёмный и тяжёлый. — Я вызываю вас на поединок.
— Вот как? — удивился Табберт с наигранной наглостью. — О-ля-ля!
— Вы дворянин, я шляхтич, — усмиряя себя, сказал Новицкий. — Вы капитан, я полковник. У вас нет оснований отклонить мой вызов, кроме, разумеется, трусости.
Табберт тоже взял себя в руки. Жаль потерять такого друга, как Новицкий, но ничего уже не изменить. Хотя убивать Григория не следует.
— Это мальчишество, господин полковник. Я согласен принять ваши извинения, и мы забудем об этом происшествии.
— Не вынуждайте меня публично бить вас по лицу, — сказал Новицкий.
— Что ж, как угодно, — Табберт отдал честь, прикоснувшись к треуголке двумя пальцами. — Жду вашего письма с указанием времени и места.
Григорий Ильич прекрасно понимал, почему он вдруг так вскипел. Разумеется, дикарке Аконе, живущей где-то в тайге на колдовском болоте, было безразлично, что говорят о ней в Тобольске. Да и самого Новицкого не слиш-ком-то волновало мнение Табберта о девочке-остячке. Но Григория Ильича неизъяснимо тяготило существование без Акони. Ему хотелось причастности к её жизни. И пускай будет причастность поединком — хоть такая, если уж другая невозможна. А Табберт всё одно заслужил наказания.
Новицкий не стал тянуть. Уже вечером он написал записку и назначил поединок на утро; он сам и отнёс послание к Табберту, но передал не лично, а
