— Да, пока еще не слишком жарко, — ответил я. — Не помню, упоминал ли я, но у меня точно такое же хобби, как у недоброй памяти Смитессона — я, видите ли, коллекционирую кактусы.
Гонсалес посмотрел на меня с явным недоверием и ткнул пальцем через плечо:
— Вон, полная пустыня этих колючек.
— Это опунции и цереусы, ничего интересного, — посетовал я. — Но, будем надеяться, мне удастся отыскать какую-нибудь редкость.
— Удачи, — не без иронии пожелал Гонсалес. — Оружие при вас, я надеюсь? Будьте осторожнее: Стрелка вчера видели в окрестностях Кампочиты. Видно, присматривается, где ловчее напасть на обоз.
— Уже известно, когда он отправится?
— Конечно. Завтра рано поутру. Сами понимаете, — он усмехнулся, — слухом земля полнится.
— Еще как понимаю, — вздохнул я. — В таком случае, до завтра, сеньор!
— Увидимся, — ответил Гонсалес и поехал прочь. Вооруженные полицейские направились за ним.
— Эх, вот так конь у него! — вздохнул Диего, проводив его взглядом. — Конюхи сказали, сеньор Гонсалес выписал его чуть ли не из Андалузии! Правда, хорош, сеньор?
— Да, редкой красоты животное, — согласился я.
Под седлом у Гонсалеса был вороной жеребец, похоже, в самом деле андалузской породы: очень уж характерный силуэт. Я не слишком хорошо разбираюсь в лошадях, но у лорда Блумберри имелся гнедой андалузец, а общаясь с этим в высшей степени достойным господином, трудно не запомнить хоть что-то из его историй о лошадях. Словом, вороной Гонсалеса, судя по компактности корпуса, широкой груди, чуть приподнятому крупу, коротковатой на первый взгляд шее, роскошной гриве и хвосту, особой грации движений, свойственной испанским лошадям, был если не чистокровным, так уж полукровным точно.
— Ваш тоже неплох, — утешил Диего. — Но, конечно, породу сразу видать… У сеньора Гонсалеса на конюшне лошади как на подбор, редкой красоты.
— Ну, мне не в параде участвовать, — хмыкнул я и потрепал серого мерина по шее. — Едем! Не то возвращаться будем по самой жаре…
До бывшей асьенды Смитессона мы добрались довольно быстро: этот ушлый тип устроился совсем рядом с Кампочитой.
Оставив Диего с животными, я отправился бродить по когда-то роскошному, а теперь совсем выгоревшему саду. Должно быть, тут цвели розы, георгины и бархатцы, радовали взгляд яркими красками пуансеттия и космея, особенно красивые на фоне самшитовой живой изгороди… Увы, выжили лишь опунции! Декоративный прудик высох, только емкости на дне говорили о том, что когда-то в нем обитали водные растения. Может быть, кувшинки, может, что-то еще…
Печальное это было зрелище! При виде же того, что осталось от теплиц, сердце мое буквально облилось кровью.
Еще недавно прекрасные сооружения — Смитессон отстроил оранжереи с размахом, который мне и не снился, — превратились в обломки рам и каркасов, перемешанных с грудами битого стекла, которые нестерпимо сверкали на солнце. Я прошелся по тропинке, что шла посредине самой большой оранжереи — стекло хрустело под ногами, — но не нашел ничего, только расшвырянные битые горшки и мумифицированные растения. Даже стойкие суккуленты не выдержали долгой засухи. Вдобавок зимой тут довольно холодно, а не все из них переносят перепады температур… Одним словом, это было гигантское кладбище, и мне оставалось только снять шляпу и вознести молитву священному солнечному кактусу и прочим богам-кактусам, чтобы позаботились о погибших и поместили их в небесный сад, где всем достанет и света, и тени, и тепла, и влаги, каждому по потребностям…
Поняв, что замечтался, а солнце пригревает мне макушку, я нахлобучил сомбреро и поплелся обратно, отшвыривая мыском сапога крупные осколки стекла. Вдруг один из них блеснул на солнце особенно ярко, чуть не ослепив меня. Я проморгался, присмотрелся — мне почудилось что-то красное в куче черепков.
Я не поленился подойти поближе и…
— Вот ты какой, цветочек аленький! — выговорил я с искренним восторгом и принялся разбрасывать мусор.
Чудо, но под завалами черепков маленький кактус — это была Parodia nivosa, вся в нежных белых колючках, правда что «снежная»! — не только выжил, он расцвел из последних сил. Спасло его, по всей видимости, то, что горшочек упал набок, но не разбился совсем, а сверху его засыпало черепками, которые худо-бедно прикрывали несчастное растение от палящего солнца.
— Ну, будем считать, что я проехался не зря, — сказал я вслух, осторожно поднимая добычу. Красный цветок согласно покивал в ответ.
Я на всякий случай еще прошелся вокруг, вороша осколки и прочий мусор, но ничего больше не нашел. Пародия снежная оказалась единственной выжившей…
В гостиницу я возвращался с триумфом и кактусом, прижатым к груди. (От горшка пришлось избавиться: под ним оказался муравейник, в грунте кусачих злющих муравьев тоже было предостаточно. Чудо, что они не уничтожили несчастную малютку Николь — так я решил назвать новообретенный кактус.)
Теперь меня провожали еще более долгими взглядами и, по-моему, шушукались у меня за спиной: мол, и кактус этого гринго не колет, и видит он
