успехи и отметки. Впрочем, французский и музыка входили в программу «хорошего воспитания и образования».
Дом этой тети Дворчи был местом съезда всей их большой семьи. Приезжали из Вильно, из Петербурга, даже из Ташкента. Все племянницы назывались Беллами по какой-то общей бабушке Бейле: была Белла-бестужевка (по названию Высших женских курсов в Петербурге) в отличие от Беллы- лесгафтички[72], затем была Белла-американка, по профессии портниха: она провела всего несколько лет в Америке, работала там в больших портняжных мастерских, но решила, что это не карьера для девушки, и вернулась на родину. Прозвание «американка» за ней осталось. Она была влюблена в одного своего кузена и все ждала, чтобы он ей сделал предложение, но дожила до седых волос, перешивала платья себе и всей родне, а замуж не вышла. Она всегда вспоминала о тех 20 долларах в неделю, которые зарабатывала в «тендетной» мастерской[73], но говорила, что даже если бы ей дали все сорок в неделю, она бы не вернулась туда. Затем была Белла, вернее Изабелла, жена модерниста-художника из Петербурга. Он рисовал тушью и «сепией», изображал баррикады, революционные типы и сцены из восстаний во время Французской революции, а впоследствии — революции 1905 года. Нам всем очень импонировало его искусство, особенно сюжеты картин. Но для жены он зарабатывал недостаточно для соответствующего антуража. Я больше всего любила Беллу-лесгафтичку, она же была моей учительницей французского языка, так как раньше училась в Сорбонне в Париже. У нее были пышные волнистые пепельные волосы, светло-серые глаза, и вся она была пропитана романтизмом. Ее жизнь тоже была полна каких-то романов, о которых все знали, но никто не говорил. Ее любил один большой еврейский поэт, и знаменитый композитор, и популярный общественный деятель, и один очень образованный купец, но в конце концов Белла вышла замуж за своего друга детства, молодого инженера, имела детей, жила бедно и очень тяжело и пропала с горизонта, как и все наши еврейские родственники. Ее кузена Изабелла, жена художника, была классически красива, очень самоуверенна, и мы ее за глаза называли «Элен» из толстовского романа «Война и мир».
Кроме этих четырех Белл было еще много девушек и замужних молодых женщин, которые жили во флигельках, веселились, купались, танцевали под аккомпанемент рояли и флиртовали в саду, с кем удавалось. Дочь моей мачехи, Фани, была консерваторка. Она с утра до вечера упражнялась, играла, так что все лето проходило у нас под звуки Шопена, Шумана, Шуберта, Бетховена, Моцарта и Баха. Когда в конце лета Фани готовилась к экзаменам, она могла над одним пассажем проработать несколько часов, и мне никогда это не надоедало. Я читала и мечтала под звуки ее экзерсисов. Несмотря на вечные настройки и перенастройки единственного настройщика в местечке, господина Фидельмана, мы наслаждались роялью и почти виртуозной игрой Фани. Без этого немыслимо себе представить нашего имения.
Здесь никто почти не пел соло, как мои тетушки в Москве, но зато мы все при каждом удобном случае пели хором. Народные песни — русские, еврейские, малороссийские. Пели на пригорочке вечером, на большом камне, на котором можно было поместить в кучу человек пятнадцать, пели по дорогам, по лугам и полям, на лодке и на берегу реки, в плохую погоду у печки и на балконе, за чайным столом и в маленьком зальце под аккомпанемент рояли.
«Вот мчится тройка удалая», «Стенька Разин», «Волга», «Вниз по матушке, по Волге», «Днепр широкий», арии из «Наталки-Полтавки», Интернационал, Марсельезу, арии и хоровые партии из всех опер и опереток и снова «Припечек», «Элимелех», даже «
Дом был небогатый, но в нем был деревенский уют. Мебель стояла в белых чехлах, и чехлы снимались только в самых торжественных случаях. Трюмо были маленькие и скромные, картины — более еврейские, чем во всех наших городских домах: портрет Моисея, нарисованный мелким шрифтом Пятикнижия (прочесть можно было только через лупу), старинная карта Иерусалима, на которой был и Храм, и дворец Соломона, и проч. Под стеклянными колпачками на столиках стояли восковые цветы и фрукты, стеклянные рыбки, вправленные в какие-то шары молочного цвета; были скворечники, сделанные из сосновых шишек и еловых иголок, и маленькие чучела птичек. Даже неизменные оленьи рога на стенах и какие-то реликвии охоты. Кто охотился в старые времена, мы не знали. В одной из проходных комнат, соединенных лесенками (дом не раз достраивался и перестраивался и расширялся в прежние годы), была домашняя библиотека: один шкаф со «
А в этом шкафу скопились остатки библиотеки какого-то дядюшки, который был «
