Фима Кибальчич
Пыльца в крови
Просторы менялись каждый день. Иногда они становились яркой радугой, сложенной из выступов и впадин, иногда вдруг серели, выцветали под яростным, почти белым светом далекой звезды.
Чага почувствовал, как тревожное ожидание заполнило в нем все, как заныла кожа в предвкушении жалящих прикосновений, и он двинулся вперед, почти не осознавая этого.
На Утразе вся жизнь была одной непрерывной войной, и чем бы ни занимался каждый рой – выращиванием потомства, архитектурой, живописью, музыкой, естественнонаучными изысканиями – все это было так или иначе посвящено войне, бою, атаке…
В этой темной, родной, как кожа, комнатенке, где он жил, дышал, ел, пил бесконечно долгое время, с тех пор как ушла Лиза, всегда находилось и найдется, чем отрубить или занять мозг.
Толчок с легким поворотом, и Майкл полетел вперед – с раздувшегося пузыря кучевого облака к игривому завитку плывущего справа слоисто-кучевого.
В центре Манилы сгустившаяся тьма прореживалась цветовыми пятнами жилых и развлекательных строений, огнями фонарей над лавками-шезлонгами и трассерами пешеходных тротуаров.
Он был так полон болью и ослепляющей яркостью, что даже крик не мог бы опустошить тело, только искрами выплескивал за край неосмысляемое и непереносимое.
Неопровержимое доказательство
Тимоти стоял за прозрачным силовым щитом корабля и смотрел на серо-синюю равнодушную гладь океана, окружавшего со всех сторон небольшой космический порт близ Филиппин.
Он надеялся, что не окажется на Земле еще пару лет, которые, дай бог, протянутся чередой унылых одинаковых дней внутри малонаселенной станции на самом краю Дальних Пределов Федерации.
Но выбора ему не оставили. И хотя формально капитан второго ранга Граув до сих пор числился в интендантской службе, приказ судейского ведомства немедленно вернуться на Землю игнорировать не мог.
Путь обратно был не такой долгий, как хотелось бы, – чуть больше месяца. И чтобы хоть как-то растянуть время, Тим отказался от глубокого сна и день за днем нарезал круги по почти пустому гулкому кораблю, периодически вступая в беседу с окошком камеры сна Сэма Кэмбелла. Тот его терпеливо слушал, впрочем, как и всегда, только теперь с одним отличием – глаза его были закрыты. В складках вокруг век проступало осуждение.
Спящий Кэмбелл выглядел куда более суровым, чем Кэмбелл, суетящийся вокруг с медицинскими приборами.
