глаза.
– Одевайся, – говорит он. – Пора.
Чувствую мягкое движение тяжести и тусклое тепло грелки у ног, словно живот щенка.
– Я не хочу, папа.
– Обо всем договорились. Сама знаешь. Поедешь со мной, – говорит он твердо и тихо.
Когда папа сажает меня в бричку, еще холодно и темновато. Укутывает меня в синее шерстяное одеяло, которое сам связал, а потом еще в два, устраивает подушку у меня за головой. В бричке пахнет старой кожей и мокрой лошадью. Папин любимый жеребец Черныш бьет копытами и тихо ржет, мотает длинной гривой, пока папа подтягивает сбрую.
Папа забирается на козлы, раскуривает трубку, дергает поводья, и мы отправляемся в путь по утоптанному проселку, бричка поскрипывает на ходу. От тряски у меня ноют суставы, но вскоре я привыкаю к ритму и засыпаю под убаюкивающий звук – цок-цок-цок; открываю глаза – а там уж холодный желтый свет весеннего утра. Дорогу развезло: от тающего снега кругом ручьи и протоки. Там и сям на запятнанных снежной кашей полях торчат пучки жизнелюбивых крокусов, лиловых, розовых и белых. За три часа мы замечаем лишь нескольких путников. Из зарослей возникает бродячая собака и некоторое время бежит рядом, потом отстает. Папа иногда оборачивается проверить, все ли со мной ладно. Я сижу в своем гнезде из одеял и отвечаю ему злыми взглядами.
Наконец он говорит через плечо:
– Этот врач – знаток. Мне его доктор Хилд посоветовал. Сказал, что этот врач всего несколько анализов возьмет.
– Сколько мы там пробудем?
– Не знаю.
– Больше одного дня?
– Не знаю.
– Он меня разрежет?
Папа взглядывает на меня.
– Не знаю. Незачем об этом тревожиться.
Одеяла колют мне кожу. В желудке вдруг пустота.
– Ты со мной останешься?
Папа вынимает трубку изо рта, приминает пальцем табак. Сует ее обратно в рот, пыхает дымом. Черныш цокает по грязи, мы тащимся дальше.
– Останешься?
Он не отвечает и больше не оборачивается.
До Рокленда мы добираемся шесть часов. Едим крутые яйца и хлеб с коринкой, разок останавливаемся – чтобы конь отдохнул и чтобы сходить до ветра в зарослях. Чем мы ближе, тем больше я боюсь. К приезду спина у Черныша пенится по?том. Холодно – а я тоже потею. Папа вынимает меня из брички, ставит на землю, стреноживает коня и вешает ему на шею торбу. Ведет меня по улице за руку, в другой руке держит бумажку с адресом врача.
Меня мутит, я дрожу от страха.
– Прошу тебя, папа, не надо.
– Этот врач, глядишь, поможет тебе.
– У меня все хорошо, как есть. Мне не мешает.
– Ты разве не хочешь бегать и играть, как другие дети?
– Я и так бегаю и играю.
– Оно ухудшается.
– Мне все равно.
– Перестань, Кристина. Мы с твоей матерью знаем, как тебе лучше.
– Нет, не знаете!
– Как ты смеешь разговаривать со мной непочтительно? – цедит он сквозь зубы и быстро оглядывается по сторонам – не заметил ли кто. Я знаю, как претят ему сцены.
Но ничего не могу с собой поделать – уже плачу.
– Прости, папа. Прости. Не надо. Пожалуйста.
– Мы хотим как лучше! – яростно шепчет он. – Чего ты боишься?
Подобно едва заметной приливной силе, что предшествует громадной волне, мои детские протесты и бунты – лишь намек на те чувства, что сейчас подымаются во мне. Чего же я так боюсь? Что со мной станут обращаться как с подопытной, опять тыкать и ощупывать, без конца. Что врач будет мучить меня дыбами, скобами и спицами. Что от его медицинских опытов мне станет хуже, а не лучше. Что папа уедет, а я останусь у этого врача насовсем, и домой
