верил, что те женщины способны поработить его душу?
Подъезжаем к вокзалу, темно и холодно, а до Карлов нам добираться тремя поездами, один из них ходит по эстакаде, а значит, нужно таскать сумки вверх-вниз по лестницам. Сэм держит меня под руку, я сосредоточиваюсь на шагах: поднимаю одну ногу, опускаю другую. Грезя о жизни с Уолтоном, я не задумывалась, каково это – справляться с городской жизнью. Все упирается в это тело, в этот ущербный панцирь. Как же хочется расколоть его и сбросить.
Вопреки моим опасениям о жизни в Бостоне, быть в новом месте меня будоражит, и довольно легко делать вид, что все в порядке, – добродушно болтать с Рамоной, пока она жарит яичницу к завтраку, охать ее свадебным подаркам и чарующему виду из окна квартиры на мощеную улицу, играть в карты с ней, Харлендом и Сэмом. (Хотя сама я поневоле морщусь, когда Харленд предлагает перекинуться в “старую деву”.)
Но под поверхностью сердце мое ранено, болезненно к прикосновениям. Под улыбками, кивками и восклицаниями я плыву изо дня в день, словно призрак, молча страдая по тому, как оно все могло быть. Здесь, в Гарвард-Ярде, мы с Уолтоном могли бы отдыхать на парковой скамейке. В универмаге “Джордан Марш” могли бы выбирать мебель и посуду. На берегах Чарлза расстилали бы плед для пикника, я бы покоилась у Уолтона на груди, глядя, как скользят мимо гребцы. По ночам я падаю на постель изнуренная, переполненная тоской столь непомерной, что едва могу дышать.
Вопреки всем моим усилиям, Рамону не проведешь. Однажды утром она говорит, совершенно ни к селу ни к городу:
– Какая же в тебе стойкость – все-таки приехать.
Мы сидим в столовом уголке, едим яйца всмятку из фарфоровых подставок и тосты из серебряной держалки. Сэм с Харлендом ушли прогуляться.
– Я довольна, что приехала.
Рамона отпивает кофе.
– Я рада. Решиться на эту поездку было непросто.
– Да, непросто, – признаюсь. – Но Сэм настоял.
– Знаю. Он мне сказал. Но… ты же хорошо проводишь время, правда?
Киваю, намазывая тост маслом.
– Конечно. Прекрасно.
– Хочу сказать тебе, Кристина… – Откладывает ложку. – Ты наверняка думаешь об этом. Уолтон живет в Молдене. В город последнее время наезжает редко.
Смотрю ей в глаза.
– Я думаю об этом.
– Надеюсь, тебе от этого легче.
– Он знает, что я здесь?
– Я ему говорила. Чувствовала, что должна. В случае…
– Логично. Вы же друзья. – Слышу у себя в голосе горечь.
Рамона закусывает губу.
– Семьями дружим. С детства. Трудно просто взять и отрезать человека… пусть он и… – Качая головой, договаривает: – Не знаю, как объяснить. Чувствую себя предателем. Знаю, до чего тебе было больно. Он повел себя безобразно.
Рамона, кажется, так искренне расстроена, что я чую в себе струйку сочувствия.
– Не надо объяснять. Я понимаю.
– Правда? – говорит она с надеждой.
– Что было, то прошло.
Знаю, что это она и хочет услышать. Улыбается с явным облегчением.
– Как же я рада, что ты так считаешь. Я тоже! И, кстати, помню, ты говорила, что тебе это не интересно, однако в Бостоне полно приличным холостяков.
– Рамона…
Она всплескивает руками.
– Да, да, знаю, ты отставила удочку. Но как было не попробовать.
Через несколько дней Рамона говорит:
– Тебе уж точно непросто, Кристина, дорогая, – с этими походами по окрестностям.
Так и есть. Каждый дюйм Бостона коварен для меня, от мощеных улиц до людных тротуаров. И она, и Сэм, и даже неуклюжий Харленд помогают мне в лифтах и на спусках с лестниц, предлагают уверенную руку в наших вечерних прогулках. Но я все равно спотыкаюсь и падаю.
– Я очень ценю твою помощь, – говорю я ей.
– Ой, да ну не за что. Но мне и впрямь кажется, что состояние у тебя сложнее, чем прежде. Вижу, как ты иногда морщишься. Тебе больно?
