плачь!
Кожаный пиджачок ему купили, а по дворцам не водили, цены он примечать научился, а красоту нет! А ведь когда что-то прекрасное видишь, ну или слушаешь, в тебя столько радости проникает! Водопад целый! Это все равно как ливень для пересохшей грядки. А без воды на потрескавшейся твердой земле ничего хорошего не вырастет: ни цветка, ни дерева, ни хлебного колоска, только бесчувственные сорные травинки…
Эти мысли были для Варьки новыми, непривычными. Крошечное зернышко жалости к Залёткину разрасталось в огромный ком, который уже мешал дыханию.
В классе темной тучей повисла грозовая тишина. Классики называют такую сцену «немой».
Но уже в следующую минуту математичка направилась к Залёткину широкими, гневными шагами. Только она ничего не успела изречь, потому как Варя Брусникина, недотепа из недотеп, решительно схватила ее за руку.
Это уже было настоящее хулиганство! К тому же Брусникина еще и речь выдала. При этом так отчаянно жестикулировала, что ее красное пончо (Варька в тот день в любимое пончо вырядилась) взлетало и падало вверх-вниз, точно плащ тореадора.
– Залёткин правду сказал, Алла Борисовна! А правда слаще лжи. За правду детей не бьют.
Как будто «Пугачёва» собиралась Залёткина бить или розгами сечь! Хоть стой, хоть падай! Тем более было бы из-за кого пропадать! Весь класс знал, что Залёткин Брусникиной не товарищ. Как гусь свинье.
На глазах седьмого «Б» творилось что-то невообразимое. Они сидели прямо как в театре, в котором были и зрители, и исполнители в одном лице.
– Конец света! – всплеснув руками, возвестила эмоциональная Галька Таратайкина, по прозвищу Мать невесты.
Галька была выше всех ростом, и сто лет назад, в начальной школе, они ставили спектакль по Гоголю. Галька играла мать невесты, с тех пор «имечко» к ней и прилепилось. Сейчас Галька говорила с интонациями Светы Светиковой, восходящей звезды из «Нотр-Дам де Пари». Светикова там Эсмеральда, в которую влюблено всё мужское население страны. А «Нотр-Дам» – самый модный мюзикл, он на слуху, семиклассники постоянно оттуда партии мурлыкают.
Стасик Печёнкин тоже отставать не пожелал, присвистнул на мотив партии Квазимодо.
– А-а-ах!.. – горестно протянула Алина Деревянко, в тональности сопрано, точно собралась исполнить самую красивую партию «Ave Maria».
Но в ту самую минуту, когда Варька коснулась ладони математички, лицо Аллы Борисовны моментально прояснилось, а взгляд потеплел. Как будто ледник шел, шел и ни с того ни с сего растаял. Все с изумлением увидели, что Алла Борисовна гораздо моложе, чем всегда хотела казаться. Причем не просто моложе, а симпатичнее. Человек непременно становится краше, когда поет. А суровая учительница математики Алла Борисовна как раз запела. И не что-нибудь, а опять же фрагмент из обожаемого всеми «Нотр-Дама»:
– «Свет озарил мою больную душу…»
Все заслушались и, как по команде, захлопали. Даже опростоволосившийся Залёткин. А Алина Деревянко (у них в семье сплошные музыканты, в первом классе она учебники не в обложки, а в афиши оборачивала) с уважением изрекла:
– Да у вас контральто, Алла Борисовна!
Ничего подобного никогда, ни при каких обстоятельствах в их элитарной школе с углубленным изучением иностранных языков не было!
Звонок и тот зазвонил не своим голосом. Он пророкотал трубным басом, как колокол судьбы.
На лбу у Варьки рассосалась шишка величиной с апельсин. А маленькая блестящая коробочка в кармане джинсов, о которой Варька совсем забыла, завибрировала, испустила ровное серебристое сияние и заурчала довольно, как пригревшийся котенок.
Жюль Бенуа, потомок древнего рода
Последний раз Жюль плакал пять лет назад, когда умерла мама. Вообще-то до этого он не плакал вовсе, даже во младенчестве. В роду это было не принято и считалось признаком дурного тона. Когда мамы не стало, ему сделалось наплевать на «тон». А еще он разлюбил зеркала.
Дело в том, что до этого Жюль относился к зеркалам, как к друзьям. Это была такая игра, почти фокус. Жюль вместе с мамой смотрелся в зеркало. И там изображение «двоилось». Мама называла это «гармония симметрии». В зеркале отражались близнецы разного возраста, у них даже веснушки были на одних и тех же местах – пять на правой щеке, три на левой и четыре на носу. В сумме выходило тринадцать. В их древнем роду это число считалось
