от себя, что неожиданно остановился, тупо глядя на плоскую спину женщины и ее нелепо желтый воротник.
Сонька семенящими шагами шла в сторону Адмиралтейства, то есть в сторону Управления госбезопасности, на бывшую Гороховую, 2. Значит, она все еще работает там и, быть может, сегодня же вечером или ночью будет заниматься тем же самым с каким-нибудь другим человеком, чем когда-то занималась с Димкой Ерофеевым.
Сонькино «занятие» Димка никак не мог назвать допросом, тем более следствием. Несмотря на все пережитое им в заключении, оно, это «занятие», не вязалось в его представлении с образом чекиста, тем более самого Дзержинского, именем которого назвали бывшую Гороховую улицу. В этом занятии он видел что-то унизительное не только для допрашиваемого, но и для самой Соньки. Ему казалось, что и ей должно быть стыдно заниматься подобными делами, но ее, скорее всего, заставляет тот ужасный человек с голосом соседа по коммуналке Иоахима Моисеевича Катцеля, который издевательски звучал из ярких пучков света, направленных на Димку, привязанного к стулу:
— Сонья, ти слийшишь, что из себья вообьязьил йетот пьейльетайий? Он, вийдишь ли, самий пьейедовой, а ми с тобой… Хто, скажьи на мьивость, тогда ми с тобой, Сонья?
Сонька перешла Мойку по Красному мосту. Димка последовал вслед за нею всего шагах в тридцати. Ему ужасно хотелось еще раз заглянуть в провальные глаза Соньки, испытать холодок ужаса и на что-то решиться. «Та я б ее зубами, зубами!» — стучало у него в мозгу мотающейся от ветра незакрытой форточкой. Но Сонька шла не оглядываясь; ей, видать, и в голову не приходило, что кто-то может преследовать ее на знаменитой Гороховой. Она один лишь раз остановилась, чтобы закурить, при этом повернулась к Димке боком, а к ветру со стороны Ладоги спиной, затем продолжила свой путь, и над ее головой время от времени вспухало голубоватое облачко дыма и тут же уносилось в сторону и рассеивалось.
И Димке показалось, что все это с ним происходит во сне. Только раньше во сне ему виделась Сонька, подвигающаяся к нему, привязанному к стулу, вихляющей походкой, слышалось во сне змеиное шуршание ее шагов — и он просыпался от боли. Теперь он сам шел за Сонькой, не зная зачем, и ему не верилось, что в этой плоской женской фигуре с ярким желтым пятном заключена именно та ужасная Сонька Золотая Ножка из следственной камеры. Эта и та не совмещались, невозможно было представить, что та — настоящая женщина, что она ест и пьет, как все люди, спит на нормальной кровати, чувствует холод и жару, ездит в трамвае и ходит по улицам Ленинграда. Тем более невозможно было представить, что у нее есть дети, муж и даже родители. Казалось, что она взялась из ничего и ниоткуда, что ее, как Адама, вылепили из глины, но забыли вдохнуть в нее душу, что она только и способна на то, чтобы делать свое постыдное «дело», что, наконец, она никогда не выходит из «казенного дома», что именно там она возникла из мрака его подземелий. И если даже убить эту идущую впереди женщину, та Сонька Золотая Ножка не исчезнет, потому что никуда не исчезнет страшный человек из света, с его корявыми словами и гнусным хихиканьем.
Вот уже стали хорошо различимы при редком свете фонарей ограда и деревья Адмиралтейского сада, вот Сонька повернула и вошла в подъезд, уронив на тротуар искуренную папиросу. Димка остановился: дальше идти не было смысла. Не в подъезд же вслед за Сонькой.
Рядом скрипнул снег под чьими-то ногами, простуженный голос произнес ворчливо:
— Ну, чего встал? Проходи давай, проходи! Здесь стоять не положено.
Димка с испугом оглянулся и увидел милиционера в буденовке с застегнутыми под подбородком наушниками, в длинной шинели, перекрещенной желтой портупеей. Сзади виднелась стеклянная будка, которой Димка не заметил. Впрочем, он вообще ничего не замечал, кроме прямой и плоской спины идущей впереди Соньки и желтого пятна на ней.
Ничего не сказав милиционеру, который, похоже, ожидал от него каких-то объяснений, Димка развернулся и зашагал назад по бывшей Гороховой: до начала занятий оставалось минут двадцать, а до Технологического института еще топать и топать. Димка же опаздывать не привык.
Милиционер потянулся было к свистку, висевшему у него на шнурке под самым подбородком, но пальцы у него от холода стали такими нечувствительными, что он никак этот свисток нашарить не мог, так что в конце концов плюнул в сторону удаляющейся спины подозрительного гражданина и вернулся в свою будку.
Глава 21
Шел десятый час, когда Димка выскочил на улицу из дверей института, на ходу застегивая свое поношенное пальто. Но спешил он не домой, а в роддом, где сегодня в ночь дежурила Любаша. С тех пор, как он увидел ее впервые во время посещения роддома вместе с Василием Мануйловым, она запала ему в душу, и не было такой свободной минуты, чтобы он не видел ее сердитого лица и глаз, в которых было столько щемящей незащищенности, что Димке иногда казалось, что вот именно в эту самую минуту, когда он думает о ней, ее кто-то обижает или пытается обидеть.
Димка еще дважды с Василием посещал роддом, встречал с ним вместе Марию с сыном, но Любашу так больше и не видел. Помог Василий же: он однажды, возвращаясь с работы домой на трамвае, заметил Любашу, стоящую на остановке, выскочил из трамвая и… и чего-то наговорил ей такого, что она назвала два дня в неделю, когда ее можно встретить у ворот больницы, идущей домой после дежурства.
