этот воздух полной грудью и огляделся с улыбкой человека, выполнившего свой профессиональный долг.
Мимо сновали озабоченные люди с узлами, корзинами, баулами и чемоданами, кричали носильщики, торговцы пирожками и водой, фыркали лошади и стучали подковы, тарахтели автомобили, громыхали трамваи. За высоким дощатым забором, исписанным похабщиной, которая кое-где проступала даже сквозь краску, коей эту похабщину пытались замазать, ухала паровая баба на строительстве метро, в щели между досками заглядывал любопытный народ.
На площади трех вокзалов кипела жизнь, далекая от того, что в эти минуты происходило в ограниченном пространстве зала Клуба железнодорожников. И там и здесь жизнь именно кипела. Но как эти кипения отличались друг от друга. И не только внешне. В каждом человеке, спешащем через площадь, в дребезжащем трамвае, в ухающей бабе, в ломовой лошади и даже в похабщине на заборе чудилось Алексею Петровичу это странное несоответствие одного другому. Весь мир казался ему огромным муравейником, который время от времени разоряют медведи, а другие странные животные, расположившиеся поодаль, пытаются заманить муравьев в свои ловушки. Но у муравьев откуда-то берутся силы не только возродить свой муравейник, но даже увеличить его размеры. Бога во всем этом не было видно совершенно. Философские построения, занимавшие воображение Алексея Петровича последние сутки, казались ему теперь жалкими и никому не нужными. Даже себе самому. И если что-то изумляло его, так это разнообразие человеческих пристрастий, увлечений, предметов и способов приложения своих сил и способностей. Вот ведь странность: одни безудержно рвутся в некую прекрасную даль, гонят и тащат за собой в эту даль целые народы, другие, наоборот, упираются рогами и копытами, цепляются за кусты, деревья и заборы, отталкивая от себя тех, кто вольно или невольно отдается во власть бурного течения истории. И все это буквально на глазах — стоит лишь приглядеться.
В эти минуты Алексей Петрович был даже благодарен Кунцеву за то, что тот загнал его против воли на этот диспут, иначе бы мимо него, писателя Задонова, прошла такая часть жизни человеческого общества, о которой только и можно узнать, лишь прикоснувшись к краям ее мрачных одежд, узнать на том водоразделе, где происходит сцепление и распадение частиц исторического потока.
Рядом кто-то сдержанно кашлянул и произнес тихим, просительным голосом:
— Простите бога ради, если я отрываю вас от ваших размышлений…
Алексей Петрович оглянулся и встретился с маленькими умными глазками, похожими на две крохотные весенние лужицы. Перед ним стоял недавний старичок-сосед и смотрел на Алексея Петровича так, будто они были давно знакомы, и надо лишь вспомнить, как кого зовут.
— Да, я вас слушаю, — произнес Алексей Петрович, с любопытством разглядывая старичка: в зале он не присматривался к нему и теперь пытался понять, встречался ли он с ним когда-нибудь, или нет. И хотя такие старички не редки среди священников, этого Алексей Петрович видел впервые: такие старички, если вдруг встречаются в жизни, запоминаются надолго, если не навсегда.
— Я заметил, — заговорил старичок все тем же виноватым голосом, — что вы тоже не в восторге от того бесовства, которое вершится в зале. Мне показалось, что вы оказались в этом зале не случайно…
— Да, вы правы, — согласился Алексей Петрович, стараясь быть серьезным и не улыбаться, потому что старичок этот, чистенький и аккуратненький, казался каким-то ненастоящим и этим вызывал невольную улыбку. — Мне действительно показалось все это не слишком интересным. Но, с другой стороны, это, как вы изволили выразиться, бесовство, определенным образом характеризует эпоху, без этого действа она выглядела бы неполно.
— Я должен с прискорбием согласиться с вами, — качнул старичок своей аккуратненькой головкой, покрытой потертой меховой шапкой-ушанкой. — Ересь всегда сопутствует истинной вере и в определенные периоды человеческого бытия берет верх над верой. Но человек не токмо смертен еси, но и отходчив. Побузив, он непременно вернется в лоно церкви, припадет к ногам господа нашего Иисуса Христа.
— Вы — поп? — спросил Алексей Петрович, чувствуя возрастающий интерес к старичку.
— Священнослужитель, с вашего разрешения. Отец Иона, бывший настоятель церкви Преображения Господня.
— Задонов… Алексей Петрович. Служащий. — И, помолчав, добавил: — Атеист.
Последнее признание почему-то особенно обрадовало отца Иону, он всплеснул маленькими ручками, распустил по лицу благодушные морщины:
— Очень рад познакомиться, Алексей Петрович. Признаться, с иным атеистом интереснее иметь дело, чем с праведником, — стянул с правой руки меховую рукавицу и протянул детскую ладошку Алексею Петровичу.
— Вот как! — удивился Алексей Петрович, осторожно пожимая руку отца Ионы, и предложил: — А не посидеть ли нам с вами где-нибудь, отче?
— С превеликим удовольствием. Я, видите ли, недавно из больницы. Тиф. Когда все болели тифом, меня бог миловал, а теперь вот решил наказать за прошлые прегрешения мои… Но это так, к слову. А живу я здесь рядышком, если не побрезгуете моим гостеприимством, то милости прошу, буду весьма рад и признателен. Чаем напою. Чай у меня травный, весьма приятен и полезен для здоровья.
— А что! — решительно тряхнул головой Алексей Петрович, загораясь и думая, что из этой нечаянной встречи он непременно почерпнет для себя нечто полезное. Может, даже рассказ получится. — Очень даже не побрезгую вашим приятным и полезным чаем!
Глава 7
