придет в голову. Создавалось впечатление, что сидит себе человек в своем кабинете и фантазирует на вольные темы, а потом, когда очередная фантазия в голове его разрастется до размеров невероятных, выскакивает на люди и тут же, сходу, одаривает этой фантазией первого встречного-поперечного.
Конечно, все это происходило не совсем так, и Алексей Петрович хорошо знал, что Кунцев, прежде чем родить очередную фантазию, просматривает кипы всяких газет, — до районных и многотиражных включительно, — там и находит пищу для своих фантазий, но внешне все выглядело как некая причуда взбалмошного человека.
— Вы слышали вчера колокола? — спросил Кунцев, забыв поздороваться и оборвав звучащую внутри Алексея Петровича арию Гремина.
— Слыхал, скрывать не ста-ану, — ответил Алексей Петрович почти словами арии и почти нараспев, различив в голосе Кунцева что-то вроде растерянности, а в опущенном лице — явную подавленность.
— И что вы об этом думаете? — Кунцев еще придвинул к Задонову свое лицо и уставился на него немигающими, сведенными к переносице угольными глазами.
— Признаться, ничего подумать не успел, — пожал плечами Алексей Петрович, успев все-таки подумать, что Кунцев уж точно на улицу не выходил и в снегу не валялся. И добавил с веселой усмешкой: — Успел лишь… (слово «приятно» он благоразумно успел проглотить)… удивиться. И только.
— Вот-вот! — воскликнул Кунцев и настороженно глянул поверх плеча Алексея Петровича. — Именно что удивительно! И не только звоны, но и многое другое. Впрочем, я не об этом… Понимаете, религиозный процесс, — понес он дальше, захлебываясь торопливыми словами, — при социализме должен обрести определенную направленность в русле воспитания нового — коммунистического — человека. Поскольку религия не может одномоментно выветриться из сознания определенной категории граждан, а сами эти граждане не слишком горят желанием выветривания, нам, коммунистам-журналистам, необходимо взять этот процесс под свой неослабный контроль. Так вот, возникла необходимость поучаствовать в дискуссии на религиозную тему. Как вам известно, партия продолжает курс на обновление церкви, на извлечение метафизического корня из православной сущности и пересадки этого корня на материалистическую почву. Вы, Алексей Петрович, как-то говорили о стойкости суеверия и предрассудков в головах определенной категории граждан и говорили очень по-партийному верно. Так вот, у партбюро возникла идея послать вас на такую дискуссию в Клуб железнодорожников. Дискуссия состоится завтра в восемнадцать часов. Тут вот у меня брошюрка «Союза безбожников», в ней все есть, почитаете, плюс ваши идеи… А с Главным этот вопрос я согласовал: он не возражает. Потом, разумеется, напишете репортаж или что-нибудь в этом роде. Хорошо бы помянуть вчерашние новогодние звоны… в определенном ракурсе, естественно. Могу предложить несколько заголовков: «На путях к атеизму», например, или: «Рельсы ведут к безбожию», или: «По шпалам к земному раю», или: «Звонят, но не к отправлению поезда». Ну, вы уж там сами… — И уставился сквозь очки в ожидании возражения, чтобы тут же, не сходя с места, начать давить на партдисциплину и комсознательность, — уж тогда бы, точно, от него не отделаться.
Алексей Петрович слишком хорошо знал Кунцева, чтобы дать тому повод для такого давления, которое началось бы здесь, в коридоре, а продолжилось бы на партбюро и на общем партсобрании: Кунцев был человеком весьма последовательным и свои принципы, облаченные в форму строгой очередности поступков, отстаивал с энергией невероятной.
Но вот штука: слушая его и глядя в его опущенное лицо, Алексею Петровичу всегда представлялось, что дело не в громких принципах, а в чем-то еще, что прячется за этими принципами и светится лихорадочным огнем в угольных глазах партийного организатора, что это что-то и есть сущность самого Кунцева, которая не меняется даже вопреки его желаниям. Но можно быть сколь угодно проницательным и как угодно угадывать вторую — и главную — сущность Кунцева, однако поймать его на слове — тем более поступках — было совершенно невозможно: он всегда выскальзывал и растворялся в дымовой завесе идейно выверенных фраз. Поэтому, уловив, чего от него ждет партийный организатор, Алексей Петрович изобразил на своем лице радостную мину и, подлаживаясь под захлебывающийся говорок партийного организатора, с восторгом заговорил о том, что ему и самому давно хочется выступить на диспуте по вопросам религии, что он и сам собирался написать что-нибудь на эту тему, да все времени нет, да все другие темы перебивают, а коль само партбюро в лице товарища Кунцева, — да еще звоны, — то тут уж и тете Дуне ясно, что тема назрела и пора ее срывать и упаковывать.
Не переводя духа, он вытянул из рук Кунцева, ослабевших от неожиданной покладистости Алексея Петровича, брошюрку «Союза безбожников», полюбовался на его обалделую физиономию и пошел дальше, к своему кабинету, помахивая брошюркой, но уже ничего не напевая.
В кабинете, плюхнувшись в кресло, Алексей Петрович швырнул брошюрку в кучу всякого бумажного хлама и некоторое время сидел и перекипал тихим бешенством. Его злило, что Кунцев выбрал для этой неблаговидной роли именно его, Алексея Задонова, будто он и не Задонов вовсе, а начинающий журналист, что он не может понять причины, повлиявшей на этот выбор. Это мог быть чей-то наговор, неудовольствие главного редактора или новые политические веяния, которые прошли мимо его, Задонова, сознания. Ясно было одно: если его, Задонова, церковные звоны удивили и обрадовали, то Кунцева и ему подобных возмутили и озадачили, и теперь Кунцев хочет, чтобы Алексей Петрович это их возмущение отразил, то есть хочет руками известного журналиста Задонова, пользующегося, как ему, видимо, представляется, доверием самого Сталина, прощупать почву, на которой родилось решение дозволить церкви по-своему оповестить о встрече Нового года, и, если выяснится, что почва эта весьма шаткая, повести на эту почву наступление. Так уже бывало не раз. Правда, Алексею Петровичу до сих пор удавалось избегать участия в играх оппозиции, но точно ли удавалось, знает один лишь бог. Или дьявол. А рассчитывать на прошлое благоволение Сталина — наивно и глупо.
Алексей Петрович закурил трубку — в последнее время он перешел с папирос на трубку: и ощущения другие, и солидности больше, а возня с трубкой успокаивает и отвлекает. Попыхав дымком, он понемногу действительно успокоился: и трубка помогла, и незлобив был, и не мог подолгу сердиться на кого
