Николай Иванович думал о себе и о Сталине — другие его не занимали. И все Ларины, уже привыкнув, что Бухарину нельзя мешать думать, робко помалкивали, но каждый помалкивал о своем. К тому же они знали, что когда Николай Иванович отдумает свое, он стряхнет с себя все постороннее и снова превратится в жизнерадостного и остроумного человека, с которым будет легко и приятно. Надо лишь чуть-чуть помолчать и подождать…
И Николай Иванович стряхнул-таки с себя все постороннее, поднял голову и улыбнулся своей юной жене мальчишеской улыбкой, — и женщины вздохнули с облегчением и заерзали в нетерпении на своих стульях.
— А что, друзья мои, — лукаво сощурил серые глаза Николай Иванович, одаривая каждую из них брызжущим сиянием, — не начать ли нам праздновать Новый год по-новому? Не нарядиться ли нам петрушками и матрешками? Не отправиться ли нам по соседям с новогодними колядками? Глядишь, людей повеселим, себя потешим…
Прыснула смешливая и восторженная Ларина-младшая, благосклонно покивала седой головой ее мать, облегченный вздох вырвался из ее груди. А Николай Иванович выдерживал паузу, чувственные губы его дрожали от сдерживаемого смеха: еще немного — взрыв беспечного веселья взорвет напряженную тишину старинных покоев…
И тут…
И тут в эту все еще робкую тишину, точно охраняемую сотнями старинных фолиантов в тесненных золотом переплетах и скромно прикорнувшей в темном углу елкой, гремучей змеей вползло извне заунывное буханье большого церковного колокола. За этим буханьем юркими змейками засновали трезвоны малых. В этих звуках чудилось что-то черное и страшное, средневековое, похожее на встающих из гробов мертвецов, нечто зловещее и злорадное, как шествие черных монахов и монахинь с их погребально-заунывным пением.
Лицо Николая Ивановича побледнело. Он замер с неостывшей лукавой улыбкой на губах, в глазах его медленно мерк веселый блеск. И женщины, еще не понимая, что произошло, но видя, как это что-то подействовало на их кумира, тоже замерли и уставились на зашторенные окна.
Николай Иванович вдруг стремительно вскочил на ноги, беззвучно открыл и закрыл рот, беспомощно развел руками, затем кинулся к окну, толкнул форточку: звук благовеста ворвался в комнату властно, он бил по нервам, сталкиваясь в голове с еще не совсем умолкшими в ней звуками «Интернационала», заволакивал мозг черной пеленой отчаяния и тоски.
Но еще непонятнее и ужаснее были долетающие с улицы ликующие крики, женский и детский визг, чей-то неудержимый истерически-торжествующий хохот, будто знали эти люди, чем можно особенно досадить Николаю Ивановичу и его друзьям.
Бухарин растерянно потоптался возле окна, затем стремительно подошел к столу, схватил рюмку с водкой, выпил залпом, откусил от бутерброда с черной икрой, медленно задвигал челюстями, тут же торопливо налил еще одну рюмку, налил до краев, даже перелил, и тоже выпил залпом — он точно хотел залить водкой огонь в своей груди, который вот-вот вырвется наружу и испепелит все вокруг.
Обе женщины с надеждой и страхом взирали на Николая Ивановича. Но что он мог им сказать? Ненависть и отчаяние сковали его тело, в голове билось лишь одно — даже не мысль, а неуемное желание: стрелять! Стрелять всех, кто там, на улице, сейчас радуется, хохочет, торжествует! Стрелять из пулеметов! Из пушек! Стрелять! Стрелять! Стрелять!
И тут откуда-то, — возможно, из соседнего дома, где жили люди тоже не простые, а имеющие несомненные заслуги перед революцией, — зазвучал «Интернационал», сперва несмело, а затем все более громко и мощно: там явно открыли окна, там безбоязненно бросали вызов действительности…
Через мгновение вызывающее пение долетело и откуда-то сверху, и откуда-то еще, и Николай Иванович, со всхлипом втянув в себя воздух, судорожно проглотил непрожеванную пищу, подхватил песню со второго куплета и уже не слышал ни одного звука, кроме своего собственного прерывающегося голоса, не чувствовал ничего, кроме душивших его слез восторга и боли.
Глава 5
На другой день после новогодних праздников Алексей Петрович Задонов, как всегда ровно в девять, переступил порог редакции, напевая про себя арию Гремина из оперы Чайковского «Евгений Онегин». «Любви все возрасты покорны», — беззвучно пел он, раздувая щеки, шагая к своему кабинету по извилистому коридору. Алексею Петровичу, как никогда, хотелось любви, острых переживаний, мальчишеской бесшабашности, душа его стремилась куда-то вдаль, не чувствуя ни возраста, ни опыта прожитых лет. Катерина разбудила в нем дремлющие чувства, но удовлетворить их она не могла: нужна была совсем другая женщина, быть может, похожая на умершую далеко от Москвы Ирэн. Увы, такой женщины Алексей Петрович поблизости от себя пока не видел, однако ожидание неизбежной встречи с нею все сильнее будоражило его воображение, заставляя внимательнее приглядываться к знакомым женщинам, вслушиваться в интонацию их голоса, мимолетно ловить их запахи, искать в их глазах что-то совершенно необыкновенное.
Алексея Петровича остановил в коридоре партийный организатор Ардалион Эмильевич Кунцев, человек с обращенным вниз лицом и вопросительно согнутой долговязой фигурой. Он вцепился в отворот пиджака Алексея Петровича и, по обыкновению захлебываясь словами, будто пил из ведра студеную воду, тесня свою жертву к стене, заговорил о религии. У этого Кунцева всегда так: налетит и сходу огорошит такой темой, которая тебе самому никогда не
